– Заливай ей, заливай, – проорал мне из своего люка Свиридов, уже втиснувший своё немалое тело в ёмкость, которая называлась в вездеходе креслом. – Зато здесь водку пить удобнее.

Следом за телом в люк втянулось оружие Свиридова – тяжёлый неуклюжий армейский карабин Мосина, запомнившийся мне ещё со времён самого первого моего появления в этих местах и переживший на моих глазах множество невероятных приключений, среди которых самым впечатляющим было, когда поверх него на Юкагирской деляне трижды развернулся трелёвочный трактор. Тогда Свиридов с руганью выковырял его с полуметровой глубины из грязи, прополоскал в речке, просушил, состругал с приклада самые грубые задиры. При этом, что характерно, карабин даже пристреливать заново не пришлось…

– Свиридов, а Свиридов, – завёл я всегдашнюю на выезде с милиционером песню. – А чего ты пистолетом брезгуешь? Потерял?

– Замолкни, кукша, – весело отозвался Свиридов. – Человека, выезжающего с пистолетом в тайгу, надо немедленно сдавать в дурку.

В этот момент Тагир дёрнул рычаги, и Свиридов с ловкостью фокусника вдёрнул голову в стальную коробку, а по тому месту, где она только что находилась, с оглушающим грохотом ударилась незакреплённая дверца.

Под ногами взвыло. Это заработали вентиляторы охлаждения, те самые, которые обеспечивали нам комфорт во время поездки. Вездеход затрясся, и по всему его периметру раздался лязг, стук и грохот. Этот лязг всё нарастал, потом уродливая коробка стронулась с места и на удивление плавно побежала по раздолбанной колее.

– Слушай, он не развалится прямо под нами? – совершенно серьёзно обратилась ко мне Лена.

Я на полном серьёзе заверил её, что нет, не развалится, а если развалится, то не сразу, и мы сможем остановить процесс, привязывая отваливающиеся части к оставшемуся кузову проволокой. В подтверждение моих слов я ткнул пальцем в огромную бухту этой самой проволоки, притороченной к крыше нашего транспортного средства. Лена немного испуганно поцеловала меня в губы, но тут наша таратайка остановилась, и я проворно соскочил вниз. Привычно провёл взглядом по одному и по второму борту машины, затем жестом попросил у Тагира кувалду и несколькими ударами вогнал в сочленения гусениц скрепляющие их штыри. Елена сосредоточенно глядела на меня со своего насеста, видимо прикидывая, какая же доля шутки содержится в моих словах про разваливающуюся машину.

Пахло тающим снегом, вспаханной гусеницами почвой – нет, не чёрной пахотой Европейской России, а подзолистой скудной землицей, образовавшейся из лиственничной хвои, осыпавшейся смолистой коры, жёстких, как проволока, кустарников рододендрона, берёзки и голубики, лишайников и сфагновых мхов. Пахло бензиновым выхлопом, нагретым металлом и почками ивы.

Наш путь лежал по слабо всхолмленной равнине, засыпанной толстым слоем снега. Снег уже начинал таять, но делал это преимущественно днём, а ночью его верхний слой замерзал в плотный наст. Обтаявшие с поверхности и подмёрзшие за ночь, сугробы в лучах яркого майского солнца выглядели облитыми какой-то светящейся глазурью. Я физически ощущал давление света со всех сторон: палящий ультрафиолет лился с неба, такое же сияние излучала снежная поверхность, отражая падающие на неё лучи солнца.

Этот снежный мир был покрыт чёрной сеткой пока ещё неживого лиственничного леса, состоявшего из невысоких деревьев, стоящих метрах в двадцати-тридцати друг от друга, с чёрными прозрачными геометрически правильными кронами. Правильность этим кронам сообщала особенность их строения: ветки у лиственниц, как правило, прямые и растут друг из друга под прямым углом, так что больше напоминают огромные неправильные решётки. Сейчас деревья выглядели абсолютно неживыми, вымороженными страшнейшими колымскими морозами, ведь именно здесь, в Хихичанском оазисе, был зарегистрирован абсолютный минимум температуры в Северном полушарии – 74 градуса ниже нуля. Но под неровной чёрной корой в этих, казалось бы, мёртвых и странных деревьях начиналось движение весенних соков: каждый солнечный день сосуды лубяного слоя прокачивали вверх по стволу литры древесного сока, укрепляя стволы и ветви, распирая почки и приготавливая растение к быстрому эффективному росту и размножению в отпущенные для этого три тёплых месяца.

В какой-то момент Тагир решил то ли спрямить колею, то ли ему просто захотелось повыпендриваться перед дамой, и он направил вездеход сквозь небольшой лесок. Под ударом приваренного к морде машины рельса деревца отлетали в стороны, как спички, нас осыпало ворохом чёрных ломких, покрытых пупырышками почек веток.

– Какая страшная мощь, – прокричала Лена, наклонившись мне на плечо.

– Да… Что есть, то есть… Как-то на Чукотке японские туристы ждали вылета в какую-то здешнюю тьмутаракань – то ли Нешкан, то ли Конергино. И туроператоры не придумали ничего лучше, как устроить им в ожидании поездку по тундре на вездеходе. Так вот, посмотрев, как уродует земную поверхность это чудовище, японцы спросили, сколько стоит в сутки его аренда, собрали деньги и заплатили вездеходчику с условием, чтобы он месяц не работал.

– Ну и как? – с интересом спросила Елена.

– Да как и всё у нас. Деньги Серёга взял, и на следующий день после отъезда самураев его таратайка снова месила тундру. Деньги, конечно, хорошо, но почему бы при этом не заработать чего-нибудь ещё?

– Разница между восточным и западным человеком, – с грустью улыбнулась Лена. – Они попытались остановить разрушение посредством недеяния, но понятие недеяния недоступно западному человеку…

– Трудности перевода, – кивнул я.

Мы переползли через невысокий перевал и оказались в долине реки Хуличан. Прямо перед нами было стойбище.

Сегодня оно представляло собой три огромные яранги – настоящие «эмпайр стейт билдинги» туземной архитектуры – куполообразные сооружения из сложно составленных шестов, крытые оленьими шкурами, каждое радиусом восемь-десять метров и высотой больше трёх. Зимой в них было тепло, а летом относительно прохладно. Каждая такая яранга служила одной семье. Иногда большой семье – и тогда в ней жило по двенадцать человек, включая стариков и грудных младенцев, разумеется. Но при этом при всём у обитателей яранги было ещё и много всяких дополнительных жилищ, ведь старики отселялись в отдельные парусиновые палатки, мужики при стаде тоже жили отдельно, так что всё население собиралось в ней одновременно довольно изредка и случайно.

Вот и сейчас – три яранги составляли ядро стойбища. Кроме них на холме стояла бревенчатая чёрная изба без окон и трубы на плоской крыше и с массивной дверью – как толстый чёрный старый книжный том среди бумажных корабликов палаток и яранг. Это был склад. А сделан он был таким образом, чтобы, когда обитатели холма уйдут в кочевье, ни медведь, ни росомаха не могли одолеть его построенные из «железных» лиственничных брёвен стены.

Вокруг этих ключевых сооружений на обдутом чёрном грунте стояло ещё с десяток палаток, было разбросано около двадцати нарт, бегало полтора десятка детишек и собак.

– А где же олени? – спросила Лена.

– Олени пасутся на некотором расстоянии – там, где могут себе найти пишу. Там же и пастухи – обычно все взрослые мужчины стада. Ведь что такое северное оленеводство? Это попытка найти компромисс между жизнью человека и северного оленя, только и тому и другому при этом хреново.