Я сожалею, папа

На следующее утро мои друзья забрали меня и отвезли в клуб «Висконсин», где я встретился с Бойлом. Затем мы вдвоем отправились в Центр безопасности, в котором, наряду с Управлением шерифа и различными залами суда, размещалась окружная тюрьма Милуоки. Именно там содержался Джефф. По дороге Бойл рассказал мне, что Джефф сделал несколько заявлений, указывающих на то, что он может совершить самоубийство, и, потому его поместили под усиленный надзор группы по предотвращению самоубийств.

Оказавшись в Центре безопасности, Бойл и один из его помощников провели меня в пустую комнату со стенами, выкрашенными в светло-желтый цвет, и длинной скамьей и столом. Некоторое время я ждал в тишине, пока Бойл и его помощник занимались бумагами, повернувшись ко мне спиной, стараясь дать мне как можно больше уединения.

Джеффа привели через несколько минут. За все дни его алкоголизма, в самые глубокие моменты его долгого падения я никогда не видел его таким совершенно изможденным, таким слабым, таким сломленным, таким потерянным. В наручниках, небритый, с растрепанными волосами, одетый в свободную тюремную одежду, он вошел в комнату, как какой-нибудь персонаж дешевой тюремной драмы.

Он не выказал никаких эмоций, когда увидел меня. Он не улыбнулся и не проявил ни малейшего радушия.

– Думаю, на этот раз я действительно готов, – вот и все, что он сказал. Затем еще раз повторил рефрен всей своей жизни, прожитой как одно длинное извинение, – Мне очень жаль.

Я шагнул вперед, обнял его и заплакал. Пока я сжимал его плечи, Джефф стоял на месте, по-прежнему не проявляя никаких эмоций.

– Как поживает бабушка? – спросил он, когда я отпустил его.

Именно тогда мы начали разговор, который был совершенно типичным для нас в своей невыразительности, в отрывистых фразах, которые мы использовали, во всем множестве быстрых уверток, с помощью которых мы скатывались к тривиальности, и таким образом отказывались противостоять серьезности, которую приняла наша жизнь, тому факту, что мы оба были теперь катались на гребне волне кошмара.

– У нее все хорошо, – сказал я ему. – Она передает тебе привет.

Он выглядел так, словно чувствовал, что не заслуживает этого.

– Я действительно сожалею обо всех неприятностях, которые я ей причинил, – сказал он.

– Ну, с ней все будет в порядке, – сказал я ему. Солгал, пожалуй, – Однако у нас были некоторые проблемы в доме. Вокруг было много репортеров, что-то в этом роде.

– Так они действительно беспокоят тебя?

– Еще бы. Кстати, бабушкин дом забросали яйцами».

Он непонимающе уставился на меня.

Я непонимающе уставился на него.

– Полиция нам помогает, – добавил я через мгновение. – Они делают все, что в их силах.

– Ну, может быть, все репортеры через некоторое время уйдут.

– Может быть.

Последовало долгое молчание, никто из нас не произнес ни слова, затем Джефф коротко, без всякого выражения кивнул, кивок, который был чуть больше, чем подергивание.

– Розы выглядят хорошо, – сказала я ему, – те, что ты посадил.

– Это хорошо.

– Желтые и красные.

– Это хорошо. У меня получился хороший сад.

– С кошкой все в порядке. Она всегда требует, чтобы ее наглаживали.

Джефф кивнул.

– Ты же знаешь, как ей это нравится.

– Да.

– Она всегда напрашивается на наглаживания, – сказал я. – Помнишь, как ты это делал раньше?

Он молча уставился на меня.

Я пожал плечами и больше ничего не добавил.

– Я не знаю, что сказать, – сказал наконец Джефф.

– Я тоже не знаю.

– На этот раз я действительно облажался.

– Да, ты это сделал.

– Я действительно все испортил.

– Ну, тебя все еще можно вылечить, Джефф, – сказал я ему. – Я действительно не понимал, насколько ты болен.

Джефф ничего не ответил.

– Тебе нужна помощь, Джефф.

– Наверное, – сказал он ровным голосом.

– Нам просто нужно убедиться, что ты получишь какую-то помощь.

Он кивнул.

– Ну, знаешь, психологическая помощь.

– Да, типа того.

– Может быть, тебе станет лучше, Джефф.

– Может быть.

– С профессионалами, людьми, которые могут тебе помочь.

Джефф, казалось, едва слышал меня.

– Как там Шери? – спросил он, хотя и без всякого интереса.

– Прекрасно.

– Хорошо.

– Она передает тебе привет.

– Хорошо.

– Она дома, в Огайо.

– Она не приехала?

– Нет, пока нет.

Он замолчал на несколько секунд, а потом вдруг выпалил:

– Здесь плохо кормят.

– Серьезно?

– И спать не дают. Тут все вокруг кричат.

– Ну, просто сделай все, что в твоих силах, – сказал я ему.

– Они все время держат свет включенным.

– Что ж, постарайся заснуть.

– Хорошо.

– Тебе нужно поспать.

Он на мгновение задумался, как будто перебирая события последних нескольких дней, затем закатил глаза к потолку.

– Я действительно напортачил.

– Да, но мы с Шери будем рядом с тобой, Джефф.

– Я сожалею, папа, – сказал он снова, но с той же мертвенностью и отсутствием эмоций. Казалось, он не понимал огромных последствий того, что он сделал. – Я сожалею.

Сожалеешь?

Но о чем?

О людях, которых ты убил?

О страдания их родственников?

О том, что мучил свою бабушку?

О том, что разрушил собственную семью?

Невозможно было точно сказать, о чем сожалел Джефф.

Именно в этот момент я действительно увидел весь характер безумия моего сына, увидел его физически, как если бы это был шрам на его лице.

Невозможно было сказать, кого ему было жаль или о чем он сожалел. Он не мог даже изобразить сожаление, не говоря уже о том, чтобы по-настоящему почувствовать его. Раскаяние было выше его сил, и он, вероятно, мог ощущать его только как эмоцию, испытываемую людьми в другой галактике. Он знал о раскаянии так мало, что даже решив симулировать его, не знал как это сделать. Его вечное «Прости» было мумифицированным останком, артефактом, сохранившимся с того далекого времени, когда он все еще был способен чувствовать, хотя бы имитировать, нормальный диапазон чувств.

Внезапно я подумала о детстве Джеффа, и его общая отстраненность больше не выглядела как застенчивость, а как разъединение, начало непреодолимой пропасти. Его глаза больше не казались мне просто невыразительными, а казались совершенно пустыми, за пределами самых элементарных форм сочувствия и понимания, за пределами даже способности имитировать такие эмоции. Когда он стоял передо мной в тот момент, мой сын, возможно, впервые в своей взрослой жизни, предстал передо мной таким, каким он был на самом деле, лишенным чувств, его эмоции сведены к минимуму, молодым человеком, который был глубоко, глубоко болен, и для которого скорее всего, уже не было выхода.

«Джефф покончит с собой», подумал я со странной уверенностью. Никто не может так жить.

Несколько минут спустя Джеффа увели, он все еще шел в той же жесткой позе, его