– С какими же силами мы собираемся выступать против Хмельницкого?

– Считаете, что войск, собравшихся вокруг Черкасс, недостаточно?

– Их не просто недостаточно, их мало. Тем более что значительную часть наших войск составляют полки украинских реестровых казаков, и никто не знает, как они поведут себя в бою с полками повстанцев, сформированных в тех же землях, откуда происходят они сами. Словом, уверен, что без подкрепления нам вообще не следует выступать.

Потоцкий нервно разгладил короткие седеющие усы и, повернувшись лицом к польному гетману, лукаво всмотрелся ему в глаза.

– Вынужден утешить вас, господин Калиновский. Я не собираюсь бросать против восставших даже все имеющиеся у меня войска. Отправлю всего лишь два небольших корпуса. Первый поведет мой сын Стефан…

«Значит, все-таки Стефан… – остался доволен своей прозорливостью Калиновский. – …Которого коронный гетман уже пытается преподносить как “польского принца де Конде”».

– Второй, состоящий из реестровых казаков, двинется в путь под командованием реестрового гетмана Барабаша. Пусть казаки лихо бьют казаков. В общей численности пойдет не более восьми тысяч наших воинов.

Калиновский скептически хмыкнул. Он почти не сомневался в исходе этого похода. Самую страшную черту Потоцкого, которая не позволяла ему стать настоящим полководцем, определяла его непомерная аристократическая гордыня и столь же непомерная заносчивость. Дожив до ноющих старческих ран, солдатского ревматизма и опустошительного шарканья мозгов, Потоцкий так и не сумел усвоить одну жесткую фронтовую истину: военные игры не терпят амбиций. Они признают лишь суровый опыт и змеиную, приправленную мудрым риском, полководческую хитрость.

– Вы, господин Калиновский, пойдете вместе с корпусом Стефана, – вновь заговорил Потоцкий, восприняв молчание польного гетмана за покорное согласие. – Будучи его заместителем, вы получите право возглавить передовой отряд.

Запрокинув голову, Калиновский простонал так, словно пытался сдержать неутолимую зубную боль. Знал бы Потоцкий, какой «честью» одаривает его! Вести передовой отряд, возглавляемый этим сосунком, понятия не имеющим о тактике боя казаков и крымских татар!

– Мы оба очень рассчитываем на вашу решительность и боевой опыт. – Это устами Николая Потоцкого говорил уже не коронный гетман, а всего лишь отец. Пусть и славолюбивый, который в конечном итоге предпочитал иметь сына, пусть даже без славы победителя, чем славу победителя, но уже без сына.

– Воля ваша, господин коронный гетман. Однако мое отношение к этой войне вам известно.

– Но вы же не отказываетесь от участия в походе?

– Только потому, что нахожусь на военной службе и вынужден выполнять ваш приказ.

– Так, возможно, – проигнорировал он оговорки Калиновского, – у вас появился какой-то свой план, особый замысел? Можете предложить нечто такое, что позволило бы заманить восставших в ловушку?

– Извините, господин коронный, но у меня есть только один план, благодаря которому мы сможем победить в этой войне.

– Подтянуть наши войска к Кодаку?

– Перебросить их к крепости мы уже не успеем… Хмельницкий возьмет ее раньше, чем мы туда доберемся. Возможно, штурм начнется уже завтра на рассвете.

Потоцкий с гневом уставился на польного гетмана, подозревая, что тот скрывает от него такие сведения, которые помогли бы совершенно по-иному взглянуть и на силы восставших, и на их дальнейшие планы.

– Вы уверены в этом?

– Если бы восставшими казаками командовал я, то и трех миль не прошел бы вверх по Днепру, зная, что у меня в тылу остается гарнизон столь мощной крепости. Это же элементарные законы войны. Но речь сейчас не о них. Я знаю способ, с помощью которого можно перехитрить казаков. Следует немедленно начать переговоры с Хмельницким. Не мешало бы хоть немного ублажить его самолюбие, предоставив при этом королевским комиссарам возможность посбивать спесь с некоторых местных аристократов.

– То есть вы вновь подтверждаете, что в душе против похода на казаков?

– В конечном счете мои слова можно истолковать и таким образом, – мужественно признал Калиновский.

– В таком случае я вообще отстраняю вас от командования. И поставлю вопрос перед королем, канцлером и сеймом о том, можете ли вы оставаться польным гетманом. А пока позволю себе напомнить: здесь приказываю я. Только я. И любое неповиновение будет выжигаться каленым железом как измена!

Калиновский судорожно ухватился за эфес сабли и сжал его так, что, казалось, он расплавится в кулаке вместе с набрякшими венами.

– Вы просили моего совета, господин коронный гетман, – натужно прохрипел он. – Прошу не забывать, что только что вы получили самый мудрый совет из всех, на какие только способен человек, знающий не только цену храбрости, но и цену безумию.

– Хватит с меня советов, тайные и явные советники… – передернул плечами Потоцкий, вспомнив недавний разговор с Коронным Карликом. – Настала пора действовать.

На рассвете Хмельницкий сел на коня и отправился на луг, неподалеку от Сечи, на котором вчера состоялась его «коронация».

Только сейчас он по-настоящему понял, что произошло. Это свершилось: он избран гетманом запорожского казачества! Его и до этого дня называли гетманом, поскольку так было решено на совете повстанческих командиров. Но теперь это наименование стало узаконено казачьими традициями, поскольку он провозглашен гетманом Запорожской Сечи.

Объезжая выкошенную и вытоптанную тысячами ног равнину, он вспоминал, как вчера здесь, изъявляя свою волю и волю куреней, казацкие старшины кричали: «Хмельницкого – гетманом! Желаем видетъ гетманом славного казака Хмельницкого!»

Причем вел он себя на казачьем круге весьма сдержанно, воспринимая волю казаков как должное. Со стороны могло показаться, что ему вообще безразлично: изберут его или не изберут, поскольку пришел сюда, на Сечь, не за почестями, а ради того, чтобы начать святое дело. Изберут другого – признает его, чтобы пойти в бой под флагом того, другого. Но избрали его, значит, такова воля казачества…

Но так могло показаться только со стороны. На самом же деле никого иного в роли гетмана он не признал бы. Если бы допускал, что казаки назовут имя другого полковника или атамана, не решился бы на это казачье вече, а собрал бы свое, где-нибудь вне Сечи, на которое сошлись бы только верные ему повстанцы. И был бы по-настоящему провозглашен гетманом повстанческого войска. Конечно же на Сечи восприняли бы это за гордыню. Но тут уж гордыня на гордыню…

Однако вчера это все же произошло! Круг за кругом объезжая луг, – сечевая площадь не смогла бы вместить даже половины той казачьей пехоты, которая собралась здесь, поэтому решили проводить казачий совет на равнине, за пределами Сечи, – он вспоминал, как в честь его избрания казачьи сотни палили из мушкетов. Как сотрясали весеннее марево плавней все пятьдесят орудий сечевой крепости. И как запорожский кошевой атаман, до конца надеявшийся, что казаки все же изберут его – осунувшийся, с посеревшим лицом, униженный славой пришлого полковника, – вручал ему символы гетманской власти.