полноте своей идеальной личности» не может «быть только мужчиной, или только женщиной», а должно быть «высшим единством обоих», говорит Соловьев [ВС 7: 24]. Обожествляющая любовь не ведет к гермафродитизму; ее результат — скорее «невообразимо чудесное Бог-Существо», то есть духовный андрогин, каким его представляет Гумилев в вышеприведенном стихотворении. В нем преодолен самый глубокий разрыв в природно-человеческом мире — пропасть между полами. В этом изначальном разделении человечества — первичный источник несовершенства; все прочие разломы, разъединяющие человечество, — следствие этой первой трещины [ВС 7: 24]. Логично, что реинтеграция падшей природы начинается с создания гармоничного андрогина, сочетающего в себе духовные черты мужского и женского начал.

Три подвига искусства

Как поэт и любитель мифологии, Соловьев возрождает историю о Пигмалионе. Тот, как известно, рассматривал эмпирических женщин как искажения женственности. Поэтому он создал прекрасное произведение искусства — статую «Галатея», — влюбился в нее, и превратил ее, с помощью Эроса и богини любви Афродиты, из мрамора в живую Возлюбленную. Пигмалион в поэзии философа — теургический творец жизни, но не только он в греческой мифологии совершает подобный подвиг любви. В стихотворении Соловьева «Три подвига» (1882) мы встречаем художника, которому предстоят задачи потруднее пигмалионовской. Соловьев предупреждает своего героя, скульптора, как и Пигмалиона, что истинный подвиг далеко не закончен оживлением статуи: «У заповедного предела / Не мни, что подвиг совершен». Что же еще должен совершить истинный художник?

За оживлением мрамора должны последовать еще два героических подвига — умерщвление Персеем дракона смерти и бесстрашное нисхождение Орфея в Аид ради воскрешения своей возлюбленной Эвридики. Истинный любовник, по Соловьеву, — не только Пигмалион, Персей и Орфей, но художник-воин, который совершает все три подвига и триумфально завершает подвиг Орфея, возвращая ему Эвридику. Рассмотрим «требования» философа к художнику, который оставил создание безжизненных произведений искусства для искусства и творит вместо этого реальнейший, вечно живой образ возлюбленной:

Когда резцу послушный камень

Предстанет в ясной красоте

И вдохновенья мощный пламень

Даст жизнь и плоть своей мечте,

У заповедного предела

Не мни, что подвиг совершен,

И от божественного тела

Не жди любви, Пигмалион!

Нужна ей новая победа:

Скала над бездною висит,

Зовет в смятенье Андромеда

Тебя, Персей, тебя, Алкид!

Крылатый конь к пучине прянул,

И щит зеркальный вознесен,

И опрокинут — в бездну канул

Себя увидевший дракон.

Но незримый враг восстанет,

В рог победный не зови —

Скоро, скоро тризной станет

Праздник счастья и любви.

Гаснут радостные клики,

Скорбь и мрак и слезы вновь…

Эвридики, Эвридики

Не спасла твоя любовь.

Но воспрянь! Душой недужной

Не склоняйся пред судьбой,

Беззащитный, безоружный,

Смерть зови на смертный бой!

И на сумрачном пороге,

В сонме плачущих теней

Очарованные боги

Узнают тебя, Орфей!

Волны песни всепобедной

Потрясли Аида свод,

И владыка смерти бледной

Эвридику отдает

[Соловьев 1974: 70–71].

Конечно, художник, совершающий все три подвига, принимает и четвертый подвиг целомудренного эроса — вечной влюбленности и любви без соития. Как предупреждает Соловьев «умных чертей», которые всегда ищут «подхода» к совершенной красоте, чтобы ее осквернить, и нашли его в земной красоте Афродиты, в образе Вечной женственности такого «подхода» они не найдут. Путь к «божественному телу» идеальной красоты закрыт — грубо физической половой любви больше не будет[68].

Кто спасется?

Программа обожествления человека у Соловьева, в отличие от федоровской, сосредоточена скорее на индивидууме, чем на коллективе. Однако спасение от смерти и у Соловьева предназначено не только для избранных, но для всех. В мире восстановленной Софии никто не будет умирать. Спасители спасут всех. Естественно, что одна-единственная пара вечно влюбленных не может сама по себе победить всемогущую смерть. Не смогут этого и несколько таких пар, и даже целая элита избранных. Даже если бы некая духовная элита осуществила «полное одухотворение и бессмертие» [ВС 7: 51], она отвергла бы такое изолированное от всех блаженство, если бы все остальные по-прежнему остались смертными и несовершенными. В противном случае они не были бы духовной элитой.

Однако Соловьев, как и Федоров, идет дальше. Даже если бы появилось целое поколение бессмертных андрогинов, оно не смогло бы жить в безмятежной гармонии, постоянно помня о своих мертвых предках, лишенных реального бессмертия. Подобно федоровскому общему делу, соловьевская «эротическая утопия» предполагает, что бессмертие — удел всех или никого. Ни чисто духовная загробная жизнь, ни земное бессмертие для одного поколения не являются приемлемыми вариантами бессмертия — ничто, кроме «воскресения, т. е. абсолютной полноты жизни, вмещающей в себе все, что было» [Брюсов 1975:228]. Более того, понятие «все, что было», безусловно, включает все ныне падшее, несовершенное и страдающее мироздание, поскольку «наше перерождение неразрывно связано с перерождением вселенной, с преобразованием ее форм пространства и времени» [ВС 7: 52].

Задачи совершенствования человека и совершенствования природы неразрывно переплетены: только спасенная природа («в ней есть душа», как утверждает Ф. И. Тютчев), вернувшая себе чудесную красоту Софии, будет физически и нравственно способна возвращать мертвых, которых она некогда поглотила и растворила в своих стихиях. Чтобы довести до совершенства всю Вселенную, необходимо преобразовать ее нынешнюю материальность («вещественное бытие», [ВС 7: 53]) в своего рода «нематериальную материю» («вещество невещественное» [Там же: 55]). Только такое вещество искоренит все противоречия и конфликты, столкновения и катастрофы, постоянно терзающие человечество сегодня. Эта трансформация уничтожит две основные формы смертельной непроницаемости: непрозрачность времени, которая препятствует сосуществованию прошлого и настоящего, и непрозрачность пространства, мешающую сосуществованию двух тел в одном и том же месте [Там же: 53]. Только прозрачные время и пространство, создающие пронизанную светом вселенную, допускают истинную сизигийность [Там же: 57–58], в которой принцип положительного всеединства в разнообразии реализуется в слиянии «реального» и «реальнейшего» (realia и realiora). Такая прозрачность возникнет в результате постепенного взаимопроникновения материи и света, земной любви к зримой красоте и небесной преобразующей любви. Этот прозрачный, но все же видимый и реальный мир, созданный андрогинным человечеством, и есть София, воссозданная в ее полной, разнообразной и первозданной красоте. Таким образом, искусство жизнетворческой любви одерживает победу над Демиургом материальности, соперником Бога, который однажды соблазнил его возлюбленную. София возвращается к своему истинному Возлюбленному при содействии человечества, осознавшего подлинный смысл любви.

Реорганизуя природу и самое себя, бессмертное человечество также создаст общество, которое представляет собой истинную универсальную церковь-невесту,