Особенно раздражают Хорвата традиционные надписи на надгробных камнях, где все покойные без исключения по православному обычаю названы «рабами Божьими» [Там же: 235]. Вместо безличной надписи «раб Божий», стирающей специфику личности и низводящей ее до «раба», он предпочел бы видеть символические свидетельства свершений и достижений умершего, его достоинств, талантов и прочих присущих только ему черт. Далее он предлагает вниманию своего молодого собеседника набросок проекта [Там же: 238], согласно которому нынешние места позорного забвения и признания всемогущества смерти превратятся в «книгу живота» [Там же: 238]. Хорват хотел бы, чтобы надлежащие учреждения во всех городах и селах следили за деятельностью каждого своего жителя и чтобы на кресте над могилой каждого покойника записывались «все дела его и все заслуги, пусть они ничтожны» [Там же: 239–240].

Проект старого мудреца имеет явное сходство с идеей Федорова о «создании музеев на кладбищах» [НФ 1: 48]. Федоров тоже предлагает регистрацию «деяний» [Там же: 49] и их символическое изображение на могилах. Цель всего его музейного проекта — преобразование современного кладбища в учреждение, где торжествует «апофеоз просвещения» [Там же: 604]. Это значит, что следы деятельности умерших сохраняются и что их останки изучаются с целью возможной реконструкции, ведущей к воскрешению мертвых тел. Провинциальный адепт философии и проекта бессмертия, с которым Горький якобы встречался во время скитаний по Руси, не сомневается, что «смертью смерть всеконечне погублена бысть» [ПСС 14: 235]. Иначе говоря, он верит, что смерть таит в себе ключ к своему собственному уничтожению. Поэтому изучать смерть следует именно на кладбище. Старик, чья голова напоминает пасхальное яйцо [Там же: 240], верит в пасхальное обещание воскресения мертвых, или, в данном случае, в их воскрешение, и полагает, что места захоронений — это «клады разума, сокровища поучений» [Там же], которые помогут расшифровать «механизмы» действия смерти. Таким образом, он разделяет точку зрения Федорова, что кладбища — места «изучения темной, разрушительной силы» смерти [НФ 1: 612], которой противостоит единое человечество. Рекомендуя жить «теснее», он, по-видимому, говорит о федоровском общем деле, и его вера столь сильна, что он заражает оптимизмом и своего слушателя.

Молодой Горький-рассказчик внезапно «видит наяву», как белые камни заброшенных могил краснеют, заливаемые «теплой кровью» и «красной живой влагой» [ПСС 14: 242] заходящего солнца, — действие происходит вечером. В этом видении, как кажется, содержится обещание, что захороненным мертвецам однажды будет произведено некое «переливание крови», которое сделает былью легенду о воскрешающей Христовой крови евхаристии, как и сказку о живой и мертвой воде. В философии Федорова таинство причастия занимает центральное место: он рекомендует, чтобы на стенах церквей и соборов появились фрески, на которых изображены приводимые к причастию «черепа и скелеты» (см. [НФ 1: 609]). Автор «Кладбища», кажется, видит такие фрески наяву. Кстати, и А. А. Богданов, в то время единомышленник Горького, возможно, был вдохновлен подобной мыслью. В утопическом романе «Красная звезда» (1907), действие которого происходит на Марсе, автор показывает, как марсиане практикуют переливание крови и для продления жизни, и ради укрепления братских отношений. Богданов лично проверял свою теорию о пользе переливания в созданном им Институте переливания крови (1926), где он заразился туберкулезом от больного донора и через две недели умер.

Видение будущей Пасхи с подлинной Евхаристией, которая будет не только «предвестием» и символом, как теперешняя, введенная Сердцем Божьим — Иисусом Христом, очевидно, оказало глубокое воздействие на юношу из очерка «Кладбище». Встреча с Хорватом (то есть «встреча» с Федоровым, или личная, в Румянцевской библиотеке, или мысленная, при чтении его трудов) дала ему понять, что жизнь имеет смысл, если ставить себе возвышенные цели. Ведь старик угадал, что змея, подползавшая к юноше, спящему между двух могил, таила в себе реальную угрозу, пусть это был только уж. В книге Ницше «Так говорил Заратустра» змея, заползшая в глотку спящему, символизирует «великое отвращение» к миру, который стал для героя лишь «гнилью, костями и развалинами прошлого» [Ницше 1990,2:159].

Уж, подползший к спящему, вероятно, олицетворяет то же самое состояние души. Таким образом, Хорват, может быть, убил не ужа, а удушающее taedium vitae[76], охватившее молодого рассказчика, посетителя кладбищ. Возможно, старик также помог ему избавиться от некоторых внушающих пессимизм мыслей Ницше, таких как идея вечного возвращения. Если принять ее, надо принять и то, что все — даже низкое, ужасное и отвратительное — неминуемо должно возвращаться. При вечном возвращении придется и умирать снова и снова. Горький, конечно, не разделял всех идей Ницше — его вера в вечный прогресс противоречила идее вечного возвращения.

Предположение, что Хорват освободил рассказчика от пагубной идеи вечного возвращения, основано на следующем. В какой-то момент беседы Хорват рисует в воздухе «широкий круг» и спрашивает своего молодого слушателя, что это может, на его взгляд, означать [ПСС 14: 234]. Тот отвечает, что это «смерть». Тогда Хорват говорит, что «смерть побеждена», и пускается в рассуждения о человечестве, преодолевающем смерть. Так ницшеанский круг вечного повторения переходит у Хорвата в восходящую линию прогресса, которая неминуемо приведет человечество к осуществлению всех его мечтаний, включая воскрешение мертвых и упразднение смерти. Хорват, как и Федоров, видит будущее бессмертие, возникающее из праха прошлого, и молодой рассказчик, проникнувшись этой идеей, спасен для жизни, посвященной вечному восхождению («вперед и выше») — восхождению, которое, по законам логики, должно увенчаться победой над смертью. Смерть расценивается всеми смертными как величайшее зло человеческого бытия, и из этого, как у Федорова, следует, что победа над ней — именно та цель, которая может объединить все человечество без исключения.

Рассказчик в очерке «Кладбище» со временем превращается во всемирно известного писателя Горького, а под конец жизни в «родоначальника социалистического реализма». Он также делается основателем множества литературных и научных учреждений и изданий, таких как журнал «Наши достижения». В контексте нашей темы интересно отметить, что этот журнал, вероятно, был задуман как некая «книга жизни». «Каждый человек, сделавший нечто социально полезное, должен (был) найти свое имя на страницах этого журнала», — заявляет Горький [Шумский 1962:88], возможно рассчитывая, что этот журнальный реестр позитивных деяний в конечном счете послужит делу воскрешения. «Уроки» Хорвата — Федорова продолжали оказывать влияние на всестороннюю деятельность Горького, никогда не перестававшего верить в им самим созданную «религию» богостроительства. Вопрос о том, как он, защитник не только жизни, но и человеческого бессмертия, в советское время мог превозносить строительство Беломорканала как «перековку классового врага» и объявить, что если «враг не сдается, его уничтожают», выходит за рамки настоящей работы. Мы обращаемся к более гуманному плану «спасения человечества», нашедшему выражение в богостроительской повести «Исповедь».