– Ну, знаешь, Алексей!..

– Знаю, Петро. Не обижайся. Потому что Плеве сам провинциал. Горбом свою должность выслужил… и столичным выскочкам не верит… После, после! – отмел Лопухин всякие возражения. – Я сейчас в свой департамент, а ты не опаздывай на аудиенцию. Новый министр дисциплины требует. Увы, мы забыли, что такое дисциплина…

Лопухин укатил с полицейским эскортом – неужели и тут опасение? – а Столыпин заперся в рабочем кабинете брата Александра.

У брата хватило ума не донимать его разговорами. Единственное посоветовал:

– Мы собираем для газеты материалы о новом министре. Почитай, там на столе…

И куда-то убежал. Наверно, в редакцию. Оставалось добрых пару часов до встречи с министром. Самое время покопаться в ворохе нужных и ненужных бумаг. Ну и народец эти газетчики! Истинно погрязли…

Но напрасно он ругал брата. Сквозь ворох бумаг стал проступать совершенно другой образ человека, нежели он представлял. Пожалуй, действительно провинциал. Пожалуй, у него не было ничего общего с профессором Боголеповым или с московским барином Сипягиным.

Жили где-то под Калугой, едва ли при больших поместьях, если отец считал за благо получить место учителя в варшавской гимназии. Сын учителя едва ли шиковал в Московском университете, да и после окончания прозябал в суде. Но какой-то случай вынес его прокурором Вологодского окружного суда. И еще выше: прокурором петербургской судебной палаты. И сразу – бац, взрыв в Зимнем дворце!.. Умные люди от такого дела, наверно, шарахнулись на стороны, только отчаянный провинциал и мог ступить в развалы. Там ведь истинно все было развалено-завалено! Желябов, Перовская и иже с ними метили в Александра II, а растерзало взрывом десяток солдат да шесть десятков покалечило. Самолюбивый простофиля Степан Халтурин думал, что старается «за ради правды», несколько месяцев носил и складывал динамит. Три пуда натаскал! После жаловался жандармам: очень болела голова… Еще бы – от таких испарений динамита! Зато и взрыв – в подвальном этаже, под помещением главного караула, над которым, в свою очередь, находилась комната, где был приготовлен стол для царского обеда; царь со своими гостями не успел туда прийти… ну а убитые и покалеченные солдаты и прислуга… разве это беспокоило когда-то крещеного Степана Халтурина?!

«Дело прочно, когда под ним струится кровь…»

Вот развалы этого прочнейшего, казалось бы, дела и разгребал провинциальный, ничем до того не примечательный директор департамента полиции. Вскоре ставший товарищем министра внутренних дел. А после убийств Боголепова и Сипягина – и главным министром. Что могло быть в России главнее «нутряного министерства»?

Но ирония еще не утвержденного губернатора улетучилась быстрее дымка папироски, когда он начал читать копию докладной записки на высочайшее имя:

«В данный исторический момент правительство ведет борьбу не только с кучкою извергов, которые могут быть переловлены, но с врагом великой крепости и силы, с врагом, не имеющим плоти и крови, то есть с миром известного рода идей и понятий, с которым борьба должна иметь особый характер. Устранить влияние известной литературной клики на журнальное дело и уничтожить подпольные революционные сообщества – значит расстроить только внешнюю форму, в которую этой враждебной силе удалось организоваться, то есть сделать лишь первый шаг к ослаблению ее разрушительного влияния. Сломить же ее окончательно возможно только противопоставив ей другую, подобную же духовную силу – силу религиозно-нравственного перевоспитания нашей интеллигенции. Достигнуть этого можно исключительно годами усилий и притом под условием введения строгой общественной дисциплины во всех областях народной жизни, которые доступны контролю государства».

И это обычный полицейский держиморда?!

Столыпина встретил человек, по одному виду которого можно было сказать: «Да-а, этот не схалтурит ни с каким Степаном Халтуриным…»

Он не стал вести ради знакомства никакую душе– спасительную беседу, а просто поставил в известность:

– Уважаемый Петр Аркадьевич, решено назначить вас губернатором Гродненской области.

Столыпину стало не по себе от делового, суховатого тона.

Он смотрел в открытые и одновременно совершенно закрытые глаза министра и души его не видел, не чувствовал. Все-таки ему было уже сорок лет, он кое-что повидал в жизни, но сейчас сам себе казался мальчишкой. Никогда не думал, что его собственная воля может так гаснуть под пристальным взглядом этого человека. А она гасла, несомненно. Перед ним в служебном кресле сидел полицейский, истинный полицейский, который мог ломать людей и покрепче его, Столыпина. Что там какие-то Халтурины или Балмашевы, которые, как трава, вероятно, никли под косой взгляда. Из журналистских бумаг брата он знал про самонадеянного убийцу Сипягина:

«День перед казнью Балмашев провел в канцелярии Шлиссельбургской крепости. Был слаб и болезнен и только просматривал «Ниву»…»

Вот так адъютант великого князя! Вот так террорист!

Видимо, Столыпин при этой мысли улыбнулся.

– Смею спросить, что вас так веселит?

Столыпин уже взял себя в руки:

– Не скрою… – после секундной заминки он решился обойтись без всяких «сиятельств», – не скрою, Вячеслав Константинович: мысль, что я, потомственный помещик, могу быть чиновником…

– Сможете. Студент Плеве тоже не думал о полицейской карьере, да вот приходится.

– Губернатор – это все-таки нечто другое?..

– Скоро убедитесь, что особой разницы нет. Губерния – место, где проходит черта оседлости. А эта всеми нелюбимая «черта» как раз и поставляет волонтеров террора.

Разговор вроде бы начинался, налаживался, но Плеве оборвал его:

– Впрочем, пустых словес и без нас с вами хватает. Есть еще вопросы ко мне?

Столыпин словно ожидал этого – да что там, раздумывал всю дорогу:

– Есть, Вячеслав Константинович. Опять же не скрою…

– И не надо скрывать. Продолжайте.

– Почему вы вдруг выбрали в губернаторы именно меня?

Столь бесхитростный, прямой вопрос, кажется, понравился министру.

– Потому, Петр Аркадьевич, что вы за тринадцать лет предводительства разболтанным, западным дворянством навели там некоторый порядок. Думаю, и местные нравы познали. Есть еще вопросы?

Столыпин встал с кресла:

– Нет, ваше сиятельство.

– Мне больше нравится свое, не столь родовитое, как ваше, но все-таки уважаемое имя.

– Учту на будущее, Вячеслав Константинович. Не обессудьте.

– Тогда – с Богом!

Пожимая протянутую руку, Столыпин почувствовал уверенную силу этого человека, внешне не такого уж и богатырского сложения. Сам он был гораздо крепче в кости.

Вернувшись к брату, он первым делом вскричал: