– Вина!

«Шампанского?» – хотел уточнить Владимир – по примеру столичных газетчиков он уважал точность.

Но старший брат на свой взгляд уточнил:

– Водочки, борзописец!

– Ого! Чего так?..

– Меня выпороли, как мальчишку!

– Ну, тогда, братец, мы с тобой выпорем Алешку Лопухина. – Он прошел к телефону. – Да, господин полицейский полковник! Пше прашем на порку.

Камердинеру и повару одновременно:

– Подготовьте достохвальный ужин в честь господина губернатора. Если чего не хватит, пригласите повара из ресторана. Не скупердяйничайте, господа-слуги!

Они знали нрав своего хозяина, все понимали.

Брату, оставшись вдвоем, Владимир кивнул:

– Ну, рассказывай…

А чего рассказывать?

Солнечным июньским полдником Столыпин подъезжал к Гродно. В окружении трех жандармских чинов, которых возглавлял капитан-Недреманное око. Так еще на Петербургском вокзале отрекомендовал его полковник Лопухин. Он был при полной парадной форме и полон неприкрытого достоинства. Как же, провожал к новой должности губернатора! При прощании, уже в большой толпе полицейских, торжественно взял под козырек. Но выбрав момент, на недоуменный взгляд друга приватно и тихо проговорил:

– Господин губернатор, ваше сиятельство! Иначе нельзя. Я теперь своими погонами за тебя отвечаю. Пожалуйста, не отвергай советы Недреманного ока. Это один из лучших моих людей.

Звали «лучшего» Олегом Вадимовичем… или Вадимом Олеговичем, по имени еще не обращался, мог и перепутать. Только так: «Господин капитан!» И тот так же:

– Ваше сиятельство, пора одеваться.

– Да я разве не одет? – смеясь, осмотрел Столыпин свой щегольской сюртук и приподнял вывезенную из Германии парижскую шляпу.

– Как изволите, ваше сиятельство. Но в Гродно будут встречать камергера его величества, а не частное лицо.

Придворный мундир, так и ненадеванный, следовал в просторном сундучке из Колноберже в Петербург, а оттуда в поезде до Вильнюса и сюда, в Гродно. В Колноберже на этот раз не заворачивали. График встречи, видите ли, срывался! Не зло, но все же посмеивался губернатор. На подъезде все равно пришлось пересаживаться в карету; то ли Недреманное око так запланировал, то ли пути здесь по обычаю ремонтировались. Все могло быть. В запале железнодорожного строительства первые рельсы, как водится, укладывали на первые шпалы – еще не просмоленные и хлипкие. Жульничество было ужасное! Железнодорожные воротилы рвали богатую добычу из рук в руки, о пассажирах вовсе не думая. Поезда сходили с рельсов, как телеги с колеи. Что уж говорить об обычных, если царский поезд в свое время сполз под откос, многих покалечив и чуть не похоронив самого Александра III?! И после великой царской грозы положение ничуть не улучшилось. Ругать дороги было бесполезно.

По Германии шпалы укладывали железные да на прекраснейший гравий, а по России они белели непросмоленной сосной, как кости неких динозавров. Впрочем, паровоз-то – и сам не динозавр ли?..

Столыпин безропотно оставил уютное купе и пересел в высланную навстречу губернаторскую карету. С двуглавыми орлами по бокам. Вот так. Знай наших!

Ехать в карете прекрасным июньским утром оказалось приятнее, нежели в душном, закупоренном вагоне. Единственное неудобство – при его солидном росте переодеваться. Сунулись было камердинерами полицейские, но он их уже вполне губернаторским голосом отмахнул прочь. Не хватало еще, чтоб жандармы подштанники натягивали!

Карета при въезде остановилась у какой-то речушки. Переодевшись, он не без улыбки осмотрел себя в зеркало, которое держал капитан. Золоченый мундир камергера с золотыми же ключами на фалдах смотрелся в зеркале прекрасно.

– Кто такова? Неман?

Капитан понял насмешливый вопрос и ответ дал точный:

– Неман будет дальше, ваше сиятельство. Это всего лишь Городница.

– Не от нее ли название?

– Кто знает, говорят, от нее. Это не по моей части, – ответствовал, оглядываясь по сторонам, капитан. – Пора садиться. Там сами у местных изволите спросить.

Но в Гродно было уже не до реки. У заставы с одной стороны цепью стояли жандармы, по другую сторону – знаменитые гродненские гусары. Еще по рассказам отца Столыпин знал, как лихой Гродненский полк круговым рейдом проходил по турецким тылам, врубаясь там, где его не ожидали. Сейчас сын, в камергерском мундире, при шпаге и в фуражке с белым летним околышем не без удовольствия отдал честь красиво вскинутым саблями всадникам. Их немного тут гарцевало на месте, может, полк и вообще сейчас где-то на ученьях находился, а эти лихо сидящие в седлах были высланы, так сказать, для встречи губернатора.

Немного смущенный своей парадностью, он прошел меж шпалер гусар и конных жандармов туда, где с хлебом-солью на рушниках стояли разодетые девчушки. Почему-то поперек дороги. Но очень красиво помахивали вплетенными в косы лентами! Трудно было понять – польский ли обычай, белорусский ли. Пожалуй, все вперемешку, но роскошно свисавший кистями рушник, на нем пышно вздымавшийся каравай… и простенькая деревянная солонка – нет, все-таки что-то местное, не шляхетское.

– Как звать тебя, милая? – покровительственно потрепал он по косам девчушку, державшую на вытянутых ладонях рушник.

– Алеся, пане добродею, – ответила она, потупившись.

Гм!.. Дома Алеся, и здесь то же самое!

Он отломил хлеба, обмакнул его в гостеприимную соль и, пожевав, поклонился стоявшим за этими девчушками людям. Но девчушки то ли не понимали, то ли у них заведено было так – не расступаться. Все ж не свадьба – не станешь бросать деньги на поднос! Рассмеявшись отнюдь не губернаторским смехом, он поцеловал румяную щечку этой Алеси, поцеловал и другую – и девичий заслон расступился. Открытую дорогу сопровождал веселый хор:

День добры табе, пане гаспадару!..

Бачышь, чераз поле, широкае поле,

Бачышь, чераз межи залаценькия

Идуць, тякуць голубенькия облачки,

Все пытаюць славнага пана,

Славнага пана, пана гаспадара:

«А чым жа ты, пан, уславився,

Чым жа нам так спадабався?..»

Певуньи продолжали наивно перечислять, чем должен быть славен их пан-господарь, – и столы заломные, и яства отменные, и кубки серебряные, и подарки истинно панские, а Столыпин смущенно думал: «Да ничем, девоньки милые… Может, попозже, через годик-другой о том спросите?..»

Он не знал, конечно, что и года-то единого ему не дано в этом белорусском краю…

А если б и знал? Кто вправе изменить свою судьбу?!

Не оглядываясь и не замечая, что за ним с саблей наголо вышагивает Недреманное око, губернатор прошествовал, – а как же, нельзя было просто «идти» при таком скоплении народа. Какие-то приветствия. Делегации. И все наособь. По правую руку – дворяне во главе со своим предводителем. По левую – купцы, тоже со своим старшиной. Дальше – мещане, не поймешь, кем руководимые. Местная интеллигенция, разумеется, вместе с директором гимназии. Чиновники, надраившие пуговицы своих мундиров. А как присмотреться… в сторонке, при всех немыслимых пейсах и широкополых черных шляпах, с раввином во главе, – ага, евреи, тоже своей особливой делегацией. Отдав первый поклон дворянам, потом купцам, потом всем другим по очереди, даже развязной группе каких-то бродячих циркачей, губернатор остановился и перед раввином. Видит православный Бог, он не знал, как вести себя с этими бородатыми, робко жавшимися в кучку людьми, но сделал первое, что всегда делал, – поклонился, говоря, как и предыдущим делегациям: