Анкета Слейтера, сопровождавшая его по прибытии и составленная руководителем отдела уголовных расследований Ордом, содержит множество качеств и склонностей, которые привели Слейтера в тюрьму:

Каждый день в пять часов утра узников будил тюремный колокол. В половине шестого в камеры приносили овсянку и молоко. В семь часов их выводили на тюремный двор и перед отправкой на работу обыскивали. Слейтер был приписан к каменоломне и должен был «отламывать огромные гранитные глыбы (твердые, как железо) ужасающе тяжелым молотом», по его собственным словам из письма. Камни предназначались для нового здания тюрьмы.

Откровенный рассказ о жизни Слейтера в заключении можно найти в газетной статье, написанной Уильямом Гордоном в 1925 году, после освобождения. Гордон, ранее в том же году тайно вынесший из тюрьмы во рту письмо Слейтера с просьбой к Конан Дойлю, описывал совместную со Слейтером работу в каменоломне. Стиль, несомненно, был смягчен редакторами, однако рассказ сохранил свою живость.

«Он был спокойным, его уважали заключенные, и я почувствовал к нему инстинктивную приязнь, — писал Гордон. — Каждый работавший в нашей группе должен был за день проделать 30 отверстий глубиной более фута в сплошной гранитной глыбе. Это тяжелая дневная норма, но к ней привыкаешь… Мы со Слейтером работали в каменоломнях бок о бок день за днем целыми месяцами».

В половине двенадцатого узников вновь собирали во дворе, обыскивали и отправляли в камеру на обед, который, по воспоминаниям Маклина, состоял из «пинты (около 570 мл) бульона, семи унций (198 г) говядины, шести унций (175 г) хлеба и некоторых добавок вроде картофеля, сыра и пр.». В один из дней заключенные после обеда вновь отправились на работу; когда они вернулись в пять часов, им «выдали 14 унций (около 400 г) сухого хлеба и пинту кофе; с 1917 года стали давать меньше». В камерах можно было читать до выключения света в половине девятого. Гамаком можно было пользоваться лишь с половины девятого вечера до пяти утра, если не было специального медицинского разрешения.

Этот распорядок разнообразили только письма из дома, которые для Слейтера были «нитью жизни», протянувшейся через море. «Мой невинный Оскар, — писала ему мать, Паулина, в одном из первых писем, — могу послать тебе радостное уверение, что мы не сидим сложа руки… Да сохранит тебя Бог в здравии, не теряй мужества. Горячие поцелуи от твоей матери, которая любит тебя до последнего вздоха».

Через некоторое время Слейтер писал: «В твоем последнем письме, дорогая матушка, ты спрашиваешь меня, храню ли я твои письма. Да, мне такое позволено; однако это не помогает мне помнить, какие ответы я давал на твои письма, мне нельзя хранить копии [ответов], однако мы не станем об этом беспокоиться, и если я когда-то повторюсь, то ты, конечно же, меня простишь… Твои письма, дорогая матушка, я сложил вместе, как молитвенную книгу, и когда мои мысли — а такое бывает часто — обращаются к дорогому дому, я вновь перечитываю твои письма и нахожу большое утешение… Я также, дорогой отец, всем сердцем стараюсь оставаться радостным, и добродушие моей дорогой матушки очень мне помогает».

Письма от Лешцинеров, преимущественно написанные Паулиной, наполнены уютными напоминаниями о семейном круге («Не волнуйся, дитя мое, если не видишь отцовского почерка, он по-прежнему занят своим домино, но попросил меня оставить для него место, он намерен дописать от себя приветствие») и зарисовками деревенской жизни: «Ты вряд ли узнал бы Бейтен, так много изменилось за последние несколько лет, — писала Паулина. — Осталось всего несколько домов, в которые еще не провели электрический свет». (От Слейтера: «Электрический свет очень удобный, особенно для пожилых людей. Подумайте об этом».)

В письмах есть также обыденные пересуды («Да! Совершенно верно, у фрау Лехтенштейн на лице большая бородавка с длинными волосами»), а главное — глубокие свидетельства поддержки. «Ты всегда был хорошим сыном, и отчего тебе не проявлять в дни твоего несчастья такую же любовь к нам, ведь только ею мы и можем обмениваться», — писала его мать. Письмо продолжалось так:

Увы, письма не могли служить Слейтеру надежной опорой. За перепиской заключенных строго следили, посылать и получать письма узникам позволялось лишь через определенные промежутки времени, зависящие от их поведения и отбытого срока. В первые несколько лет после прибытия в Питерхед Слейтеру разрешали отправлять письма домой только раз в полгода. Из-за необходимости их переводить время растягивалось еще сильнее: тюремный цензор требовал, чтобы вся корреспонденция велась на английском языке. Каждый раз, составив письмо Слейтеру, его родители вынуждены были искать в Бейтене человека, знающего английский, иначе их немецкие письма, доставленные в Питерхед, сначала отправлялись в Эдинбург для перевода и только потом попадали в руки Слейтеру. Его письма к семье, которые он вынужден был писать по-английски, родителям приходилось переводить уже дома.