Мы раскатываем по городу еще часа полтора — пока не начинает темнеть. Вдруг у какого-то безлюдного в этот час перекрестка Петер останавливает машину:

— Как будто знакомое место? — он смотрит по сторонам.

Я тоже оглядываю здания, неширокий тротуар:

— Боже мой, Петер! Это здесь мы на тебя наехали.

Он улыбается:

— Здесь недалеко я сейчас живу. Помнишь, я рассказывал, что ходил лечить одну женщину? — Петер показывает рукой на темнеющий на фоне закатного неба прямоугольник здания. — Вот тут живет мой друг. Тоже врач. А та женщина — его жена. Когда съезд закончился, они пригласили меня пожить к себе. Мне и в гостинице было неплохо, но они так настаивали… Очень гостеприимные люди! Как у вас говорят: ленинградцы старой закалки. Выделили мне комнату. Кормят деликатесами… У них, кажется, такое представление, будто я у себя дома питаюсь исключительно деликатесами, — тут Петер улыбается чему-то. — Не хочешь познакомиться с ними?

— Нет, Петер, — вежливо отказываюсь я. — Предпочитаю готовиться заранее к таким визитам. Извини…

Его улыбка наполняется новым содержанием. Она становится нежной. Или мне так кажется в тусклом красноватом отблеске заходящего солнца.

— Что-то изменилось в твоей улыбке, — говорю я.

— Да, наверное, — Петер медленно едет вперед. — Просто мне очень нравится твой выговор. Это настоящее удовольствие — слушать тебя!

«А мне нравится — что ему нравится!»

Я рассказываю Петеру, как проще проехать в мои «новостройки». Мы двигаемся, но по-прежнему медленно — так медленно, что на оживленных улицах ему даже сигналят «в багажник». Петер не обращает на сигналы нетерпеливых водителей никакого внимания. Мысли его целиком заняты мной.

Он говорит:

— Так быстро пролетело время сегодня! И так интересно, что не хочется расставаться.

Я молчу. Мне тоже не хочется расставаться. Но это же не значит, что в первый же вечер я должна броситься к нему в постель.

Петер ловит мой взгляд. Ему хочется знать, как я реагирую на его слова. Наверное, видит он ответное теплое чувство и поэтому воодушевляется:

— Хочу встретиться вновь. Завтра. Это возможно?

— Да. Завтрашний вечер у меня еще не занят, — так я говорю, а в душе иронизирую над собой.

«Если бы не усилия Кандидата, у тебя, домоседки, ни один вечер не был бы занят».

По правде говоря, я пускаю Петеру пыль в глаза и при этом даже не краснею. Наверное, на рабочем месте секретаря я кое-чему научилась.

Но Петер воспринимает все — словно так и должно быть. Только уточняет:

— Вечер? А днем ты занята? Ведь выходной…

Я просвещаю его:

— Воскресенье в каждом театре — самый рабочий день. А выходной у меня — послезавтра.

Мы подъезжаем. Я показываю ему свой дом.

Петер озирается:

— Кажется, я тут уже был. В тот злополучный вечер.

Я смеюсь:

— Нет, был ты в соседнем доме. Там не моя квартира.

Мой смех воодушевляет Петера на новое предприятие — проводить меня до дверей квартиры. Я не возражаю, я даже думаю угостить его чем-нибудь дома, как водится — чаем или кофе.

Когда мы поднимаемся лифтом, я решаю задачу: какой чай ему предложить: черный, цветочный, фруктовый?.. Он выберет сам. Но почему-то начинают дрожать мои руки — мелко-мелко, почему-то дыхание начинает учащаться.

И у него.

— Люба… — говорит Петер и берет меня за руку.

Лифт здесь останавливается, двери раскрываются.

— Чай? Кофе?.. — в волнении спрашиваю я.

— В лифте? — глаза Петера полны какого-то дурмана.

Но я не понимаю, не могу различить: это он одурманен или он дурманит меня? Петер же говорил, что занимался когда-то гипнозом. Почему-то в прошлый раз это меня чуть-чуть испугало. Теперь не пугает. Мне даже хочется прочувствовать на себе его гипнотическую силу.

— Что в лифте? — не понимаю я.

— Чай… — Петер взволнован не меньше меня, он так сильно сжимает мне руку, что я даже чувствую боль.

Морщусь. Мы выходим из лифта.

Кажется, ноги еле держат меня. Сильнее дрожат руки, и я никак не попаду ключом в замочную скважину. А когда попадаю наконец, то не могу открыть — замок не слушается меня.

В это время рука Петера ласково ложится мне на плечо. Я вздрагиваю и замираю, прижимаюсь лбом к двери.

«Что со мной?..»

Я чувствую, как Петер, склонившись сзади, нежно-нежно целует меня в шею… потом куда-то за ушко — не может удержаться. Мне очень приятны эти неожиданные поцелуи, но отчего-то слезы вдруг наполняют глаза. Я, конечно, справляюсь с ними. Я улыбаюсь теперь, я чуть-чуть запрокидываю голову и чувствую теплые губы Петера у себя на ключице. А руки его — большие и сильные — крепко сжимают мне плечи. Его дыхание опаляет мою шею. Мне становится горячо…

Я поворачиваю в очередной раз ключ, и дверь открывается. Мы прямо-таки вваливаемся в прихожую — мы словно привязаны друг к другу.

Я смеюсь, тянусь рукой к выключателю.

— Не зажигай свет! — просит Петер.

Но я зажигаю свет. И смеюсь громче, и пытаюсь оттолкнуть Петера от себя. Но старания мои напрасны, он — как скала. Я смотрю в глаза его и как будто таю: все слабеют мои руки. Я ничего не могу с собой поделать: знаю, что мне нужно оттолкнуть его, но не хочу этого. Или он гипнотизирует меня, завораживает своими васильковыми глазами, или… я влюбилась.

Вижу, взгляд его, прямо-таки дарящий тепло, медленно погружается в вырез моего платья — туда, где слегка выступают ключички, и ниже — где белеет грудь.

— Ты так хороша, свежа… — шепчут едва слышно его губы. — Ты сводишь меня с ума…

— Петер… — вздыхаю я и больше не могу произнести ни слова.

Губы его спускаются ниже ключиц…

Вздох — судорожный, внезапный — вырывается из моей груди. Я прижимаю к себе его голову, тереблю пальцами жесткие волосы. Что-то шепчу в ответ. Что же? Если б мне не было так одуряюще приятно, мне бы стало сейчас очень смешно, потому что я все еще предлагаю Петеру угощение:

— Чай?.. Кофе?..

Губы его начинают путешествие вверх.

— Кофе… — шепчет Петер. — Или чай… чай… а может, кофе… — он, должно быть, тоже не очень-то думает о том, что в эту минуту говорит.

Он накрывает губы мои поцелуем — страстным, внезапным. И сжимает мне плечи, и прижимает к прохладной стене.

Голова моя идет колесом. Я едва не задыхаюсь от возбуждения. Своей грудью я чувствую, как в таком же волнении вздымается его грудь. Руки мои охватывают его спину — то же, что гору, — крымскую Медведь-гору…