— Нет, — засмеялась она. — Джеймс Бонд — благородный воин. Такой девушку не обидит… Так кто ты? Яшка, да?.. Или Берл?.. О, подожди, подожди…

Наклонив голову, она пристально всматривалась в него, выуживая ответ. Берл почти физически чувствовал, как этот взгляд стремительной змейкой скользит прямо ему в душу. Он моргнул и отвернулся… но опоздал. Энджи приложила губы к его уху и быстро зашептала, щекоча горячим дыханием и пронзительной точностью диагноза.

— Вот оно что… Бедный — ты — оба! Правда? Ты и Яшка, и Берл! Ты — оба! Ну надо же, я и не думала, что мы с тобой настолько похожи. Погоди, куда ты? Яшка! Берл!

Но Берл не мог больше этого выносить. Оторвав женщину от себя, он собрал одежду и спустился в горницу. За окном темнело. Можно посидеть еще часика два и идти. Куда угодно, лишь бы подальше от этой ведьмы. Он мало чего боялся, но теперь… Она еще, похоже, и мысли читает…

— Увы, не все. Только самые очевидные, — сказала она у него за спиной.

Берл обернулся. Где-то он уже слышал похожие слова. Женщина стояла у подножия лестницы и, закинув обе руки за голову, ловко собирала волосы в тяжелый узел.

— Не пугайся, красивый. Это не оттого, что я ведьма. Цыганка, знаешь ли. Передалось по наследству, от матери.

Она села к столу, зажгла сигарету, устало кивнула Берлу:

— Иди сюда, сядь. Все расскажу, обещаю. Думала тебе голову постелью заморочить, да, видать, не тот у меня нынче запал.

Энджи опустила веки, как будто притушив огонь своих сумасшедших зрачков, и сразу изменилась, съежилась, напрочь отбросив насмешливую победительную повадку. Берл присел напротив на краешек стула, недоверчиво наблюдая за этой метаморфозой, происходящей прямо у него на глазах. Он бы нисколько не удивился, если бы его странной хозяйке вдруг вздумалось превратиться в Бабу-Ягу, или в Красную Шапочку, или даже в ковер-самолет.

— Энджи, — сказал он неловко. — Ты меня спасла, и даже несколько раз… И вообще… ты просто замечательная, и с запалом у тебя все в порядке, так что…

Он умолк, запутавшись и не зная, что говорить дальше. Энджи помахала рукой, будто прося его подождать и дать ей собраться с мыслями.

— Понимаешь, ты действительно мне нужен. — Она упорно не поднимала век, уставившись на собственную руку с сигаретой, растерянно блуждавшую по клеенке стола. — Очень нужен. Я давно тебя искала… Ну, не совсем тебя, то есть не обязательно тебя… Такого, как ты.

Рука метнулась вверх для резкой затяжки и снова спорхнула на стол.

Берл неуверенно кашлянул.

— Это как-то связано с оружием в тайнике? Так ведь?

— Да.

Вот так… «да» — как выстрел… и все, и точка, и молчание, и бесцельное кружение сигареты по столу.

— Энджи…

— Молчи! — резко скомандовала она. — Молчи! Ты мне должен, разве не так? Если бы не я, ты бы уже давно булькал в каком-нибудь адском котле. Или где там булькают такие, как ты?! Ты теперь мой, понял?! Мой!

Последнее слово Энджи выкрикнула несколько раз, яростно тыча при этом в пепельницу выкуренной до фильтра сигаретой: «Мой!.. Мой!.. Мой!..»

— Энджи…

— Нет, подожди, не то… не то… — Она закурила новую сигарету.

«Черт меня подери, если я хоть что-нибудь понимаю в ведьмах,» — подумал Берл. Он уже не помнил, когда в последний раз испытывал похожую растерянность.

— В общем, так… — Энджи аккуратно положила сигарету и, расставив веером пальцы обеих рук, уставилась на них пристальным взглядом. — Я, конечно, не могу тебя заставить. У тебя свои проблемы, зачем добавлять к ним еще и мои? Я могу только умолять. Не знаю, сколько денег ты берешь и берешь ли вообще. Мне нечем заплатить, кроме как собою. Хочешь, возьми меня себе, рабой, хочешь — продай… Я готова…

Терпение у Берла лопнуло. Он отметил это событие звонким шлепком ладони по столу.

— Вот что, милая. Хватит. По-хорошему мне надо сматываться отсюда немедленно, прямо сейчас… Но я тебе действительно должен, и потому честно пытаюсь понять, чего тебе все-таки от меня нужно? Пытаюсь изо всех сил и не могу. Может быть, ты попробуешь еще раз, с самого начала? А?..

Энджи молчала, подрагивая веерами расставленных пальцев.

— Не хочешь, как хочешь, — сказал Берл, вставая. Он испытывал странную смесь облегчения и разочарования. — Спасибо за штаны.

Энджи молчала. Берл подошел к окну. Сумерки сгущались над городом. С одной стороны, выходить было еще рановато, но с другой, это даже к лучшему — нет ничего обманчивей ранней осенней темноты. Он вынул магнум, выщелкнул обойму и пересчитал патроны — восемь. Негусто.

— Эй… — тихо послышалось сзади.

Он обернулся. Она стояла вплотную к нему, заломив руки и распахнув навстречу кричащие от боли сухие глаза.

— Я расскажу. Мне трудно. Я никогда не рассказывала. Никому. Ты первый… Майк?..

— Берл, — сказал Берл, не успев понять, зачем.

— Берл… — повторила она и сглотнула. — Мне очень трудно, Берл. Это как умереть. Я буду рассказывать, а ты, пожалуйста, смотри куда-нибудь в сторону, ладно? Только не на меня. Иначе я совсем не смогу.

* * *

Она родилась в этом доме. Ее назвали Энджи в честь бабки, которой она никогда не видела. Собственно говоря, даже мама не помнила ту бабку-тезку, свою мать. Та, первая Энджи, погибла во время Второй Мировой войны, в местном лагере в Крушице, будь проклято это место.

Дом этот очень старый, ему, наверное, лет сто, а цоколю наверняка — двести, если не больше. Его построила еврейская семья; даже сейчас еще можно увидеть на дверных косяках следы от мезуз. На входной двери нету: отец снял рубанком и закрасил, чтобы не раздражать мусульман. Во время большой войны евреев истребили всех до единого, до последнего человека. Кто-то, может быть, и остался; но из этой семьи, из той, что жила в этом доме и зажигала по субботам свечи в старинных подсвечниках, не вернулся никто. Эти подсвечники долго хранились у них на чердаке — вместе с другой утварью и старыми книгами на непонятном языке — на случай, если кто-то все-таки выжил и, вернувшись, потребует назад свое владение.

Тогда пришлось бы уходить или как-то договариваться… И этот странный, неокончательный статус дома, в котором они жили, делал из них еще больших цыган, чем они были на самом деле. Так говорил Энджин отец.

— Мы — цыганы, — говорил он без всякой горечи, даже наоборот, с каким-то гордым удовольствием. — Для нас любой дом неродной. Родная для нас только дорога.

Но никто, конечно, не воспринимал это всерьез. Для Энджиной матери этот дом был уж точно родной, и для Энджи, и для ее младшей сестренки Анны, и для старшего брата Симона. С беззубых младенческих дней они учились узнавать его качающиеся над люлькой потолки, его запах, рассеянный свет луны в переплетах его окон. Они ползали по его дощатым полам, карабкались по его широкой лестнице, делали первые шаги, держась за его надежные стены, росли наперегонки с карандашными метками на его дверном косяке. Это был их дом, без всяких оговорок, и оттого они никогда не одобряли отцовского легкомыслия в столь важном вопросе. Да и вообще они уже так много всего переделали, переложили печку, выстроили новое крыльцо, посадили деревья… Как же так — все это бросить и уйти? Ну нет…