Когда стало ясно, что в горницу все равно всех не вместить, поставили несколько столов во дворе, на снегу, как будто и не зима это вовсе, а лето. Рядом сложили несколько костров побольше. Теперь и легкий морозец — не беда: с веселым огнем, да с хорошей ракией, да со свадебной музыкой небось не замерзнут! С вечера выпал легкий снежок, а потом вызвездило. Все спали вмертвую, умотавшись от предсвадебных хлопот. Энджи тоже сначала свалилась, но потом что-то разбудило ее в самой середине ночи, будто толкнул кто под локоть. И как она ни ворочалась, заснуть так и не смогла. Снизу доносился богатырский храп авансом напившихся музыкантов. Наконец, наскучив постелью, она встала и вышла во двор, осторожно перешагнув через ноги и скрипки.

На свадебных столах лежали белые пушистые скатерти свежего снега, чернели шалашики дров на заготовленных костровищах, а в неожиданно близком небе плавали звезды, крупные, как карпы в пруду. Ноги сами привели ее к колодцу. Она откинула тяжелую заиндевевшую крышку, глянула внутрь, и плещущиеся в воде серебристые осколки радостно скакнули ей навстречу из черной глубины. Энджи спустила ведро на позвякивающей обжигающей цепи и вытащила наружу несколько светляков. Наклонившись над ведром, она ловила и не могла поймать свое неверное отражение в искрящейся темной воде.

«Эй, кто это там? — прошептала она, улыбаясь. — Кто ты?» — «Энджи… — прошелестела ночь. — Это я, Энджи…» — «Я знаю, — подмигнула девушка. — Ты — это я, Энджи.» — «Нет… — ответило отражение. — Это я — Энджи… Я… я…»

Похолодев от страха, Энджи опрокинула ведро в снег, убежала домой, к уютному храпу перепившихся музыкантов, забралась под еще теплую перину и немедленно заснула, на этот раз до утра.

Утром началась беготня, заполошная и бестолковая, но полная радостного предчувствия, как и положено свадебному утру. Похмелили музыкантов, заперли дом и с музыкой отправились в мэрию. Жених с невестой шли впереди всех, ослепительно красивые от своего счастья. Полдень выдался солнечный, с легким морозцем, с хрустким настом под ногами. Ночной снежок припорошил открытые язвы войны, накинул белое покрывало на черные пепелища, и оттого всем казалось, что беда прошла, кончилась, а то, что было — забудется, отойдет само собой, исчезнет, укрытое снегопадом как покровом спасительного, все лечащего времени. На площади перед маленькой мэрией собралось множество народу — еще бы: никому не хотелось пропустить первую послевоенную свадьбу.

Торжественный мэр с лентой через плечо вышел на крыльцо встречать новобрачных. Энджи замешкалась у ступенек, и ее оттерли от входа, а потом уже было не войти — люди плотной стеною стояли в дверях, вытянув шеи. Потыкавшись в неуступчивые спины, она вышла назад на крыльцо и запрыгала на месте, хлопая себя по бокам, чтобы не замерзнуть. Она чувствовала себя неимоверной красавицей в новом — ну ладно, не столь уж и новом, но по крайней мере специально по этому случаю перелицованном мамином платье. Конечно, Милена была самой красивой — на то она и невеста, но в настоящий момент Милена находилась внутри, а в ее отсутствие лавры первой красавицы города несомненно принадлежали ей, Энджи. Вот так! Она специально держала полушубок расстегнутым, чтобы вся площадь могла полюбоваться ею и ее замечательным платьем.

— Мирсад, Мирсад, ты только посмотри, какая телка! — сказал в полукилометре от нее человек в белом маскировочном халате, на секунду оторвавшись от окуляра, чтобы взглянуть на товарища. — Это что, местная? Как же это мы ее пропустили?

— Так ведь прячут девок, сволочи, — отвечал второй, рассматривая Энджи через паутинку оптического прицела. — И в самом деле хороша. Давно у нас свежей девки не было… Даже жалко такое мясцо в расход пускать.

Он сглотнул слюну. На крыше мечети рядом с площадью было холодновато, но снайперы не жаловались. Такая уж профессия, ничего не поделаешь. Тот, кто не в состоянии выдержать многочасовое ожидание в засаде, без пищи, без воды, без курева и без движения, не годится для этой тонкой работенки.

В дверях мэрии наметилось движение.

— Смотри, Мирсад, выходят… — сказал первый «жаворонок».

— Вижу. Как выйдут, подождем, чтобы дошли до середины площади. А там уже все будут наши, кого успеем. Ты бери мужиков, а я — баб. Примерно поровну и получится. Ишь ты, как прыгает-то…

Энджи попрыгала еще чуть-чуть и застегнула полушубок — а то ведь и простудиться недолго. Спины в дверях мэрии зашевелились, стали вываливаться наружу. Но тут уже Энджи не сплоховала, не дала унести себя людскому потоку — ухватилась за перила, дождалась, пока отец вышел, да и прицепилась к его рукаву. Грянули скрипки, приветствуя новобрачных. Засуетились люди, освобождая дорогу жениху и невесте. Совет вам да любовь! Долгой жизни и много детей!

«Будут дети, будут… и скорее, чем вы думаете!» — смеется счастливый Симон.

«Чш-ш-ш!..» — возмущенно стукает его по руке счастливая Милена.

Ах, Милена, милая, да кто ж того не знает? Кто ж не слышал стонов вашей красивой и сильной любви, доносившихся до самого Загреба!

Эй, музыканты! Да что же вы еле пиликаете, как на похоронах? А ну-ка, гряньте пожарче, чтобы ноги сами пошли мелким бесом, чтобы взвились руки к улыбающемуся солнцу, чтобы таял снег под ногами танцующих!

И грянули жарко, заюлили-забегали смычки по стонущим струнам, ударили бубны, звеня, заливаясь бубенцами; пошла в разудалый пляс цыганская свадьба. И запрыгала Энджи, заплясала в паре с хохочущей Анкой, вместе со всеми посередине веселой городской площади, пьяной от уже позабытой было радости. Вот смеху-то, вот счастья-то! Смотри, Анка, смотри — поскользнулся Симон да и растянулся во весь рост! То-то же, братик, это тебе не с Миленкой в схроне миловаться, танец ловкости требует! Еще и Милену за собой потянул, увалень! Да что это с вами со всеми? Анка! Анка!..

Упала Анка, бессильно подвернув ноги, тяжестью повисла на энджиных руках, а над глазом у Анки — красная кровавая ямка и такая знакомая анкина улыбка — стылой гримасой на мертвом уже лице…

И Энджи отпустила сестру и закричала немым криком, потому что не было голоса и музыки тоже больше не было, только катился мимо, кренясь и заворачивая внутрь, окровавленный бубен, и гремели выстрелы, и бежали врассыпную обезумевшие от ужаса люди, падая и выплескивая фонтанчики крови из пробитых черепов. Тетка, что это, Тетка?

— Прости меня, девочка, прости, — хрипит Тетка, лежа толстым черным комом на красном снегу. — Прости, не уберегла вас, старая дура… знала ведь — надо прятаться, пря… та…

Замолчала Тетка, вперив в Энджи стекленеющие глаза. Как же это, отец? Нету отца, никого не осталось — вот они все, вся твоя семья — грудой мертвых тел посередине городской площади.

Энджи посмотрела вокруг дикими от ужаса глазами. Она стояла теперь одна, единственная живая на залитой кровью площади. Кто-то отчаянно махал ей рукой из переулка: мол, беги, что же ты стоишь? — но она не могла сдвинуться с места. Почему она еще жива, почему? На площадь вылетел грязно-белый джип, взревел мотором, затормозил в метре от нее. Выскочил кто-то бородатый, огромный, сгреб девушку в охапку, бросил в машину, влез следом, прижав ее плотной массой вонючего тела, крикнул: «Гони, Фуад! Гони!» Что это, как? Почему? Некому ответить, все мертвы, никто не придет, не защитит, не отнимет. Бородач протянул руку, грубо схватил ее за грудь, облизнулся.