И тем не менее, узел с вещами от прежних владельцев на чердаке служил постоянным напоминанием о непрочности их прав на владение. Поэтому все вздохнули с облегчением, когда с началом последней войны отец спустил узел с чердака, развязал его на полу горницы, посидел над вещами, сокрушенно качая головой и как будто прося прощения, а потом завязал снова и унес из дома неведомо куда.

— Нельзя, опасно, — объяснил он, вернувшись. — Если мусульмане найдут это, то будет совсем плохо. Как цыган они нас еще пощадят, но если решат, что мы евреи… тю!..

В этом отцовском «тю!» сквозила такая бесконечность угрозы, что никто даже не спросил, что именно он сделал со злополучным узлом.

Тем более что и Тетка сказала, что он поступил мудро. А уж Тетка-то понимала в таких вещах побольше других. Вообще-то теткой она приходилась той самой Энджи, первой, погибшей на большой войне, вернее, сгинувшей в крушицком лагерном аду, да сотрутся имена палачей… А энджиной дочке-сосунку она заменила мать, выкормила, вырастила, подняла в этом спорном в плане принадлежности доме. А потом выдала замуж и нянчила ее детей, так что для новой, юной Энджи, она выходила скорее бабкой, чем теткой. И тем не менее, все звали ее Тетка… не мать, не бабушка, а Тетка — что ж тут поделаешь, как повелось, так пусть и идет, никому не мешает. В начале последней войны Тетке было уже сильно за семьдесят. О той, большой войне она не рассказывала ничего, никогда, хотя просили. Тогда из всего их огромного семейного клана в несколько десятков человек уцелели только она и энджин младенец, и с тех пор все погибшие родственники приходили по ночам вспоминать о прежнем житье-бытье именно к ней, потому что больше идти им было не к кому. Тетка ужасно уставала от такой неимоверной ночной нагрузки и ни за что не желала посвящать той войне еще и дневное время.

Начало последней войны Тетка почувствовала задолго, за несколько месяцев до первых смертей. Она собрала всю семью в горнице и сказала, что хочет открыть им один старый секрет.

— Я очень надеялась, — сказала она, — что смогу подождать с этим разговором до того времени, пока не почувствую, что настала пора присоединиться к ушедшей части моей семьи, которая так бессовестно мучает меня по ночам, не давая спать. Их можно понять — кто еще знал их на этой земле, кроме меня? Вам, дети, будет намного легче. Не знаю, хорошо это или плохо. Я думала, что передам этот секрет только старшим, для хранения, на всякий случай. Но теперь вижу, что об этом должны узнать все, даже самые маленькие, потому что неизвестно, как все обернется… Не хочу вас пугать, но войны в здешних местах делят людей на две части: тех, кто убивает, и тех, кто прячется. Слава Богу, вы не принадлежите к первой части. Поэтому я покажу вам, где вы будете прятаться.

С этими словами она подошла к буфету, открыла нижнюю дверцу и, щелкнув невидимым рычажком, продемонстрировала своим изумленным родным заветную тайну дома Алкалаев.

— Постарайтесь хранить это в полном секрете. Тайник не вместит всех желающих. Он предназначен для спасения тех, кто живет в этом доме. Для вас и для тех, кто будет после.

Потом пришла война, страшная и кровавая. Через Травник прокатывались банды, похожие на регулярные войска, и армейские части, похожие на банды. Хорваты, сербы и босняки самозабвенно убивали друг друга. Круто заваренная ненависть кипела в котле этой жуткой войны; дети, внуки и правнуки прежних мертвецов сводили друг с другом старые счеты; собаки обгрызали лица неубранных трупов на городских улицах. Казалось, только одно было по-настоящему живо в этом царстве торжествующей смерти — ненависть. Ненависть! Только ей, размашисто пляшущей на залитых кровью площадях и на кромках расстрельных рвов, было не занимать жизненной силы!

Цыганская семья изо всех сил пыталась выжить в этой смертельной пляске, стараясь по возможности оставаться в стороне, пряча детей во время обысков — Симона от мобилизации, Энджи и Анку от насильников. Под конец третьего года войны отец поехал в Зеницу проведать родных и привез Милену — девушку, семья которой погибла целиком, а сама она чудом уцелела, отсидевшись в заваленном бомбежкой погребе. Помимо спасения родственницы у отца имелся и дальний прицел — Симон. Парню стукнуло двадцать, самое время жениться, а девушек вокруг почти не осталось. Тех поубивали, этих сломали диким насилием, а какие и сами скурвились под безжалостными чреслами войны. А Милена — красавица, из хорошей семьи… что еще надо?

— Умен у вас отец, — сказала Тетка Энджи и Анке, увидев Милену. — Где бы вы были, когда б не нашла я такого хорошего парня для вашей матери? И были бы вы вообще?..

Все так и вышло, в точности по отцовскому расчету. Расцвела любовь в старом доме Алкалаев. Теперь, сидя подолгу в тайном схроне за буфетом, тесном для четверых, поневоле слушали Энджи и Анка подавленные вздохи и частое прерывистое дыхание из противоположного конца, где ждали конца тревоги Симон и Милена. Ждали ли?.. Сначала хотели играть свадьбу весной, как и положено, но мудрая Тетка настояла на немедленном решении проблемы.

— Чего ждать-то? — говорила она отцу. — Ты только посмотри, какие искры между ними проскакивают — не ровен час, дом запалят. Да и вообще — жить надо сейчас, на завтра не откладывать. Кто его знает, будет ли оно у тебя, это завтра? Война…

А война кончалась, издыхала, подлая гадина. В середине декабря подписали в Париже мирное соглашение, замелькали на улицах натовские джипы «миротворцев», все реже слышались выстрелы, люди стали выходить из домов, не боясь снайперской пули или случайной мины. Можно было бы справить свадьбу еще до рождества, но отец решил переждать месяцок, на всякий случай. Не коня ведь случает — сына женит, первенца… Война-войной, а праздник надо устроить чин по чину, настоящую цыганскую свадьбу, с гостями, с оркестром и с угощением. Ждать больше месяца было никак нельзя — это понимала даже Анка. Симон с Миленой повадились запираться по ночам в тайнике, чтобы не слышны были в доме страстные стоны невесты.

Как же, не услышишь такое… Энджи прокрадывалась в горницу, приникала ухом к гладким бревенчатым стенам, слушала с пылающими щеками. Как-то Тетка, спускаясь на двор от своей наполненной ночными визитерами бессонницы, поймала ее за этим занятием.

— Ты чего это здесь делаешь?.. — приложила ухо, послушала, покачала головой. — Вот так Симон… Это ж надо, что он из нее выкручивает — даром что молодой жеребенок, а пашет, слышь-ты, по самые уши…

И, спохватившись, шлепнула зардевшуюся Энджи: «А ну, спать, красавица! Бог даст, и тебе такого найдем!»

Свадьбу назначили на вторую субботу января. Накануне отец привез музыкантов — они ночевали в горнице на полу и с утра путались у всех под ногами со своими скрипками, бубнами и гитарами. Большого количества гостей не ждали — из-за войны и неудобного зимнего времени, но собралось неожиданно много. Уж больно хотелось праздника людям — вот и набежали со всего городка, да и с окрестных мест тоже. А война — что ж… война кончилась — самое время на свадьбу идти, напиться до беспамятства, наплясаться до упаду, вытряхнуть из сердец невыносимую горечь утрат, забыть, отодвинуть подальше въевшийся в душу страх, урвать хоть немного, хоть чуть-чуть прежней, человеческой радости.