До автобусной остановки остается минут десять ходу, когда вдруг, сквозь шум и гам, я слышу сзади шаги, кто-то идет со мной нога в ногу… Медленно разворачиваюсь на триста шестьдесят градусов. Вглядываюсь в угольные сумерки. Почему зимой все одеваются в темное? Черные пальто, черные ботинки, черные кроссовки. Легион черных кроссовок. На меня тяжело марширует армия обуви, и я не могу разобрать, кто хороший, кто плохой. Кто меня преследует. Черты прохожих снова меняются. Меня трясет, трясет, трясет, совсем как много лет назад я трясла «Волшебный экран» с алюминиевым порошком внутри. Картинка менялась, превращалась во что-то другое, новое, ни разу не повторяясь. Меня захлестывает паника, по жилам разливается адреналин. Вздрагиваю всем телом. Вокруг – незнакомцы, и все-таки кто-то один – нет.

Замираю и жду, пока тротуар под ногами перестанет качаться. «Подожди, ты привыкнешь, и тошнить не будет», – говорил папа всякий раз, когда меня укачивало в машине, но я так и не привыкла. Меня качает, бесконечно подбрасывает вверх-вниз, в лодке с филином и киской; только меда, денег и времени у меня нет.

Понравилось свидание, сука?

Кто-то за мной охотится. Небо обрушивается мне на голову. Тучи высасывают кислород из воздуха. Боль, точно нож, пронзает грудь и отдает в правую руку. Сердечный приступ? Ноги. Поворачиваюсь и смотрю окружающим на ноги. Прямо позади меня – пара черных кроссовок. Они удаляются, но вряд ли это мужчина из кафе – джинсы черные, а не синие. Я становлюсь более наблюдательной, обращаю внимание на мелочи, вспоминаю детали. Только я этого не хочу. Не здесь. Не сейчас. ОТПУСТИТЕ МЕНЯ. Взгляд опять сканирует толпу. Глаза расширяются от ужаса. Черные кроссовки, синие джинсы, вязаная шапка. Стоит неподвижно, совершенно неподвижно. Следит, ждет. Делаю шаг назад и мотаю головой. Нет. Не трогайте меня. Если это он, то он уже тронул. Прочитать выражение его лица я не могу.

Внезапная острая боль в затылке. Нечаянно прикусываю язык. Рот заполняется медно-красной кровью. Сначала думаю, что меня ударили, но оказывается, я налетела на фонарный столб. На мой визг оборачиваются, ощущаю на себе тысячи любопытных глаз. Снова боль в груди. Оглядываюсь. Он исчез. В очереди у банкомата, прислонившись к стене, стоит другой мужчина, в синих джинсах, черных кроссовках, без шапки. Это он? Я схожу с ума, я схожу с ума, я схожу с ума. Тот же человек, но без шапки? Делает шаг в мою сторону. Я ни секунды не мешкаю.

Ноги шлепают по лужам. Тонкий свитер отсырел от морозного воздуха и пота. Полы расстегнутого пальто развеваются, изо рта идет пар. Мчусь через парковку. Здесь меньше народа, нет ярких огней витрин и фонарей. Сгущаются сумерки, небо темнеет. Кровь стучит в ушах, но я не смею притормозить. Не рискую оглянуться. Бросаюсь к дороге и замечаю такси; теплый медовый свет от шашечек на крыше означает безопасность. Машу рукой и ступаю на проезжую часть. Сигнал клаксона. Визг тормозов. Не двигаюсь. Не могу. Жду удара. Жду почти с радостью. Слышу урчание мотора. Чувствую теплый воздух, овевающий лодыжки. Машина встала в нескольких сантиметрах от моих ног.

Однажды в детстве, жарким летним днем, я поймал в банку из-под джема бабочку. Сидел, скрестив по-турецки ноги, и глядел, как насекомое в страхе отчаянно бьет нежными крылышками, тычется в стекло, ничего не понимает. Оно знало, что попалось в ловушку, но не представляло почему; тем не менее в отчаянии верило, что из этого кошмара есть выход. Лихорадочные движения становились медленнее и медленнее. В конце концов бабочка сложила крылья, ее дух был сломлен. Вскочив на ноги, я отвинтил крышку, подбежал к фиолетовой буддлее и осторожно пересадил бабочку на цветок. Ждал, кусая губу. Я не хотел ее убивать или даже причинять боль. Просто понаблюдать за реакцией. Когда она расправила крылья и упорхнула в ясное голубое небо, я вздохнул с облегчением. Видишь, я не дурной человек. Нет.

Когда ты сломя голову бежишь по городу, то напоминаешь мне ту бабочку. Ошеломленная, не знающая, что происходит и почему. Только что это ужасно, страшно и на первый взгляд бессмысленно. Тобою движет отчаянное животное желание спрятаться. Вот этого я и хочу. Чтобы твой дух был сломлен. Чтобы ты, поверженная, бессильно сложила крылья. И к тебе я не проявлю сострадания. Тебе я хочу сделать больно.

Твое внимание привлекает уличный музыкант, и ты внезапно замираешь. С близкого расстояния мне видно, как твои губы повторяют слова «Ты будешь любить меня завтра?». Ты, наверно, сама этого не замечаешь. Достаешь деньги из кошелька, и снова, как в кафе, я ощущаю укол в сердце. Смутное чувство, что ты все это не заслужила. А потом ты выскакиваешь под колеса такси – мне кажется, что тебя собьют, – и я едва-едва не отдергиваю тебя на тротуар. Глядя, как ты садишься на заднее сиденье и хвостовые огни машины исчезают вдали, я говорю себе, что почти спас тебя, значит, могу и уничтожить. Не потому что я до сих пор что-то к тебе чувствую. Уже нет. Хотя сейчас, кажется, сам в это не верю.

Подъезжает еще одно такси, но я его не торможу. Можно, конечно, проследить за тобой. Но разве я не знаю, где ты живешь? До скорой встречи.

Если Айрис и удивлена, она не показывает виду.

– Бен попросил тебя заехать?

Мотаю головой.

– Хочу кое-что найти.

Поднимаюсь по ступеням в свое детство.

– Поставлю чайник, – говорит Айрис. – Когда закончишь, поболтаем.

Как только я прочитала свое настоящее имя на стакане с кофе, образ новой меня, который я старательно взращивала долгие годы, вмиг испарился. Мне опять двенадцать – вина, испуг и стыд. Отчаянное желание вновь ощутить единство с папой и мамой. Сейчас, в собственной спальне, я опускаюсь на колени и перерываю ящики, пока не нахожу… Старая обувная коробка, в которой когда-то лежали благопристойные школьные туфли на шнурках, а теперь хранятся обрывки одного из худших дней моей жизни. Не самого худшего, конечно, он наступил позже. Хрупкая от старости резинка, удерживающая крышку, лопается. Из коробки выпадают открытки, в основном розовые, на некоторых золотым тиснением выбито: «Дочери», «Сестре», «Племяннице», и на всех – «Двенадцать лет». Не знаю, почему так важно это сохранить, но важно. Как будто если притвориться, что все нормально, то так оно и будет, и я смогу расставить открытки и развернуть подарки. Вновь превратиться в ребенка. Несмотря на старость, открытки плотные, не тронутые временем. Им не суждено оказаться на каминной полке, как в прошлые дни рождения, и стоять там, пока не сдуются воздушные шарики и не будет съеден последний кусок торта. Провожу пальцами по самой большой. Щенок с высунутым языком желает мне «С днем р-р-рожденья!» Бумага желтеет от времени, но слова видны четко и прыгают на меня со страницы.

Перегибаюсь пополам, пытаясь унять острую боль, которую вызвали эти строки и которая так же реальна и свежа, как пульсирующая рана на моей голове. Воспоминания больше невозможно игнорировать.