Он спрашивал каждого встречного, их командир, по всегдашней своей привычке:

– Как жизнь молодая?

Кряхтели в ответ‚ подозрительно его оглядывали‚ выискивая скрытую насмешку:

– Какая она молодая...

– Подпрыгни‚ – командовал. – Ну!

Отказать ему было невозможно: этому человеку никто не отказывал. Подпрыгивали‚ тяжело опускаясь на пятки, он говорил на это:

– Ого! Еще ничего.

И человек возвращался к своим заботам‚ ненадолго утешенный.

Шпильман подходит теперь к нему‚ спрашивает вместо приветствия:

– Как жизнь молодая?

Лицо серое. Глаза печальные. Дрожь рук не остановить, томления боли не унять.

– Предсмертие затянулось‚ Шпильман... Пробоина на броне с того боя. Душа на костылях.

На водительском месте сидел у них Фима-водопроводчик‚ которого на земле предков переименовали в Хаима-инсталлятора. Круглолицый‚ косматый‚ в кучерявой бороде‚ с утопленными глазками за красными веками‚ словно лесовик‚ сунувшийся из дупла‚ Фима прятал бутылку в туалетном бачке‚ чтобы не обнаружила жена‚ отписывал без хвастовства за рубеж, друзьям по котельной: "В этом месяце заработал на двести поллитровок‚ если‚ конечно‚ покупать на рынке"‚ а они отвечали ему через границы: "Ты‚ Фима‚ миллионер..." Башенным стрелком был Рони‚ у которого с малых лет зашкаливало "ай-кью" к зависти окрестных родителей. Рони просиживал ночи за книгами, решал головоломные задачи, завоевывал призы на олимпиадах, а его бабушка‚ старая еврейка из Анатолии‚ выговаривала внуку на ладино: "Что ты всё читаешь? Глаза портишь? Я ни одной книжки не открывала‚ а прожила – слава Богу!" Рони не знал ладино‚ а потому возразить бабушке не мог; за Рони сражались две фирмы‚ завлекая доходами‚ но поработать ему не удалось‚ ни единого дня‚ чтобы доказать бабушке‚ что книги стоит иногда открывать. Был бой на Голанах – немногих со многими. Рони‚ у которого зашкаливало "ай-кью"‚ сгорел в танке‚ сгорел и Хаим-инсталлятор‚ оставив недопитую бутылку в туалетном бачке‚ а Шпильман успел выскочить из пламени‚ вытащил за собой раненого командира.

Отговорили речи. Отгремели залпами. В небо откричала женщина‚ порушенная бедой: "Зачем Ты забрал его?! Так рано? Не дал побыть со мной, с нами!.." Опустело кладбище. Осталась гильза возле могилы от чужого снаряда‚ высохла вода в ней‚ завяли розы с гвоздиками; на гильзе и теперь можно прочитать по-русски‚ в цепочке полустертых цифр: "Полный‚ Ж-9‚ 122-Д30‚ 14/68Ш..." Осталось отверстие на боку танка‚ через которое вошел снаряд и вышла беда, ржавчиной натекла на броне. А командир так и не удостоился излечения. Его перекидывали от врача к врачу‚ истязали процедурами‚ отвезли затем к старому раввину‚ спросили:

– Ребе‚ что делать?

– Страдать‚ – сказал ребе.

И командир исчез из их жизни‚ не желая навязывать свои мучения. Шпильман звонил ему‚ являлся без приглашения‚ но в квартиру его не пускали. Положил в конверт недокуренную сигарету‚ послал по почте – сиделка ответила по телефону: "Он больше не курит".

– Подпрыгни‚ – просит теперь Шпильман. – Что тебе стоит?

Слабо улыбается в ответ:

– Сначала заплатите...

Охает – осколок шелохнулся у позвонка, с трудом усаживается в машину‚ и его увозят. Шпильман упрашивает вослед:

– Подпрыгни‚ командир... Ну подпрыгни!

Болит у того‚ у кого болит.

11

После ужина все спешат в бар‚ рассаживаются за столами‚ неспешно шлепают картами‚ побывавшими в употреблении. Как на промежуточной станции. В ожидании поезда‚ который увезет прочь по небесному расписанию‚ лишь только закончится отпущенный свыше срок.

Иноземные туристы наливаются пивом у стойки. Молча. Неспешно. По горло. Их жены сидят рядом‚ вяжут мужские свитера на зиму – спины прогнуты‚ колени сомкнуты‚ локти отведены на стороны. Пожилые близнецы смотрят без интереса на экран, где позабытая певица изображает подержанные страсти; шустрый ребенок крутится по залу‚ размахивая сачком, с вызовом взглядывает на Шпильмана:

– Спроси меня: ты кого ловишь?

– Кого ловишь? – спрашивает Шпильман.

– Бабочек со стрекозами. Скажи еще: сколько поймал?

– Сколько? – повторяет Шпильман.

Ребенок радостно хохочет:

– Нет здесь бабочек! И стрекоз нет...

После ужина Шпильман выходит на прогулку. Воздух спекается от тяжкого зноя‚ становится ощутимым‚ его расталкивают телом‚ бодают головой. Прохожие взглядывают на Шпильмана – кто с интересом‚ а кто с беспокойством‚ словно владеет ответом на неосознанные их вопросы. В поздние его шестьдесят разжалась рука на горле‚ ослабли сомнения‚ что держали с младенческих лет; теперь разбежаться бы на вольном просторе‚ распахнуть крылья‚ да замаячили ранние семьдесят – разбегайся‚ Шпильман‚ для иного полета.

У тротуара приткнулась машина‚ слышна изнутри музыка. Юноша с девушкой – руки переплетены с ногами – опускают стекло‚ спрашивают с беспокойством:

– Дедушка‚ ты чего?..

Это была их мелодия. Их‚ только их‚ что вела ото дня ко дню темой неминуемой утраты‚ – мальчик с флейтой‚ замыкающий карнавал‚ шествие‚ жизнь... Обнаженные руки. Туго обтягивающий сарафан. Девичьи припухлости плеч и выступающие ключицы. Грудью‚ к спине – плотно‚ не отделить‚ в теплоту шеи, как в теплоту постели, где накоплены – только откинь одеяло – дыхания ночи, покоя, молчаливого согласия и проливного восторга. Кто он был? Еврейский юноша‚ укутанный в сомнения, который стеснялся неприметных мышц‚ неброских поступков‚ и молодая‚ полная желаний‚ окруженная обожателями‚ открытая всем радостям жизни‚ на пороге которой стояла. Ее открытость принимали за доступность и липли‚ дураки‚ липли‚ а она выбрала Шпильмана‚ развязала его узелки‚ себя отдавая без остатка… "Подарили бы еще десять лет жизни. Ну‚ пять... Ну‚ три... И чтобы я ушел первым". – "Нет‚ я". – "Ты была уже первой. Теперь мой черед". Мальчик с флейтой, неумолимый мальчик‚ утягивающий за собой по извечному пути... Вправе ли мы просить‚ чтобы нас забрали? Вправе ли – чтобы оставили? "Стена моих слез. Печали моей стена..."

Кафе-магазинчики открыты. Продавцы томятся без дела. Пьяненький турист взывает у стойки: "Гюнтер платит за всех!"‚ поглядывая на одинокую девицу за столиком. Шорты коротки. Коротка ее блузка. Ноги обнажены для обозрения, обнажены бедра и грудь в заманчивых пределах, но Гюнтер не трогается с места. Желания приглушены‚ намерения не проявлены. Жарко. Арабские женщины застыли недвижно на пляжной скамейке‚ как перелетели через соленые воды диковинные черные птицы с белыми пятнами на головах. Молчат‚ смотрят под ноги‚ встают дружно по неслышному призыву‚ шагают‚ переваливаясь‚ у кромки воды‚ словно неспособны ходить‚ – способней ли им летать? Белые платки свисают на спинах‚ черные балахоны спадают до земли.

Вода замерла пролитым маслом. Хмарь ушла, и отворилась‚ придвинувшись‚ та сторона – на берегу огоньки и огоньки в горах. Густеют дымные воскурения из мангала. Мясо исходит соками. У стола расположилась компания с детьми. Говорят по-русски: "Где наши мамки?" – "Косметику пошли смотреть". Гитарный перебор‚ ленивая хрипотца: "А в камере смертной‚ сырой и холодной‚ седой появился старик..."