— Что вы подразумеваете под «и до сих пор»?

— Эту маленькую девочку звали Жозетта.

— Жозетта. Жозетт? Эта Жоз?..

— Эта самая. Так или иначе, но Анник выжила и стала старше, но даже тогда, когда она начала заботиться о себе сама, Жозетта осталась при ней. Хотя Анник к тому времени, как ей исполнилось четыре или пять, превзошла Жозетту разумом, та шла своим собственным путем и жила в своем собственном времени. С помощью Анник. Когда Анник пошла в школу, она стала давать Жозетте уроки. Учить ее читать и писать, но особым способом. Помогала ей заботиться о своем здоровье, делилась с ней одеждой. И пищей. Так повернулось колесо фортуны, что Жозетта стала делом жизни Анник. Через некоторое время то, что Жозетта путалась под ногами, стало раздражать доктора, и он установил различные правила, запрещающие ее посещения, и отослал ее. Однако она возвращалась. Конечно, реже, но она всегда находила способ вернуться к Анник. Когда доктор отослал свою дочь к кармелиткам, Жозетта отказалась остаться одной и в ту же самую ночь прибыла со всеми пожитками в монастырь, нанявшись к аббатисе девочкой для уборки. Ее приняли как послушницу, правильнее сказать — как рабыню, и она несла свою бессменную вахту возле любимой Анник. И они обе находились здесь все эти годы.

Именно от Жозетты и немного от Паулы-Анник я узнал часть истории, но более всего от доктора. Около пятнадцати лет назад он приехал в монастырь, желая поговорить со своей дочерью. Как человек со своими привычками, он ждал случая нанести визит, когда ему было удобно. Она отказалась видеть его. Филипп послал его ко мне, и я стал хранилищем всего, что он хотел сказать Анник. Как он сожалеет, как он слаб и одинок, как он верил, что ее рождение убило его жену. Жену, которую он предал и бил и… Я выслушал его признания и посоветовал ему идти домой, чтобы умереть, прощенным Богом, а не его дочерью.

— Мне жалко Анник, я имею в виду Паулу. И Жозетту. Искренне жаль, сир. Но какое ко всему этому имеет отношение Амандина?

— Разве не такая ситуация произошла с вами? Паула мстила за себя Амандине. Свежее белое белье для новорожденного ребенка. Это было слишком для нее. Она сожрала бы этого ребенка. Это ребенок, которого бросили, от которого отказались, но оставили в таких достойных руках. С таким достойным приданым. Ребенок, который победил смертельный недуг, который завоевал Жан-Батиста и Филиппа, и всех сестер из монастыря, и тебя, и меня, но Пауле не хватило сострадания. Она одурманена своими бедами. Некоторые люди хотят избежать боли или переложить ее на другого. Так проще, моя дорогая.

— Я не нахожу это простым. Вы рассказали мне это, чтобы у меня появилась симпатия к Пауле?

— Нисколько. Это был мой ответ на вопрос: «Почему Паула хочет причинить Амандине боль?»

— Знаете ли вы, кто ее родители, или не знаете, сир?

— Нет.

— Можете ли вы помочь мне найти их?

— Даже если бы я думал, что это наилучший вариант, я не знаю, с чего нужно начинать.

— С вашего друга.

— Он давно умер. Он умер, и я верю, что все, кто хотел забыть о ней, забыли. Амандина не первый ребенок, который был так преднамеренно, так решительно потерян.

— Но вы знаете, сир, она потеряна не только для них, но и для всех. Для меня. Для себя. Они сделали свою работу слишком хорошо.

— Это тебе кажется. Но она мудрая и сильная, Бог не поскупился при ее создании. У нее есть основа. Этого достаточно. Ребенок оглядится, и ты это увидишь. Но опасность войны, это реально, Соланж. Так или иначе, ты и Амандина, как и остальные, должны вынести то, что нам готовит судьба. Вы должны решить, где вы предпочитаете быть: здесь, с нами, или с твоей семьей, или где-то еще одни. Вы должны хорошо подумать. Да?

Да, Фабрис, вы хорошо подумали. Сделали ряд выводов, проконсультировались, собрали документы, утвердили их, получили их прямо к огню, у которого грелись, позаботились о портвейне, который пили с жадностью, и говорили уверенным не дрожащим голосом. Ваша лояльность по отношению к вашему другу, брату-епископу, ваш договор с ним обеспечил судьбу этой девочки. Вы приняли меня как личность, заменившую ей мать.

Он подготовился, чтобы помочь нам. Остаться или уехать, он не ставил условий, но доверил мне решение. Хочется верить, что если бы он был моложе, он бы поехал вместе с нами; да, это почти так, как если бы он хотел, чтобы мы остались здесь и носили его имя. Делали бы то, чего он не делал. Делали бы то, чего никогда не делала Паула.

Нужно снова написать маман. Если она скажет ехать домой, мы поедем. Да, вот именно, слова матери должны быть основой решения. Из того, что она уже написала, я не почувствовала ее желания приютить нас дома, но узнала многое, что она думает насчет войны. Как Фабрис это воспримет? Его слова: «Это зависит от дороги, на которую выйдет шакал, и куда он повернет, зависит от противостоящих ему сил; ладно, то, что я говорю, ничего не значит для очень многих людей в Европе, теперь, когда все уже началось. Это уже началось, Соланж».

Мать посоветует мне, настало ли время уезжать. Что покажется ей правильным. Но что Амандина будет говорить, думать и чувствовать, когда я скажу ей, что мы должны оставить монастырь? Новый школьный год уже начался, и ей сейчас там легче. Худшее позади, Фабрис это сам сказал. Я колеблюсь, потому что боюсь. Особенно перспективы создания «семьи из двоих». Без помощи сестер как я смогу заботиться о ней? Именно поэтому я хочу перевезти ее в Авизе. К матери и бабушке, к Бланшетте и Хлое. Смогу ли я восстановить то, что было в монастыре? Общую заботу. Другое женское общество, любящее Амандину, балующее ее. Фабрис доверяет мне. Я искала его совета, а он выдал мне все это. Теперь я должна доверять только себе. Однако, хороший или плохой, но это единственный дом, который она когда-либо знала. И я помню ее жесткий ответ, а ведь она была моложе, когда я подняла вопрос о нашей поездке в Авизе. Что бы она решила теперь? Что самое лучшее для тебя, Амандина? Боже, помоги мне поскорее!

Краков пал через пять дней. Скорее даже не пал, а преклонил колени, как полная достоинства пожилая средневековая дама. Это случилось 6 сентября 1939 года. Спустя пять сводящих с ума дней после того, как почти два миллиона немецких войск вторглись в границы Польши с севера и с запада на танках, самолетах, грузовиках и пешком с целью стереть с лица земли польскую армию и, более того — польскую душу. Такое происходило не впервые. История знала разделы и перекраивание границ, в которых участвовали страны, соседствующие с Польшей, с помощью силы, обмана пытаясь задушить сам польский дух, называя ее Пруссией, Германией, Россией или Австрией. Вторжение, губернаторство, полицейское управление, преследование, марионеточные правительства, изменение границ, изменение названия — тем не менее Польша всегда оставалась Польшей. Не мощью своей и не отчаянным порывом солдат: польская армия, слабо организованная и плохо вооруженная, вселяла ужас в 1939 году — единственная армия во всей Европе, которая боролась с первого до последнего дня этой войны. Не силой оружия, но силой духа. Преданность Польше расцвела не под давлением отвратительного мясника, а в силу приверженности идеи сохранения польской нации. Именно непреклонный польский дух терзал солдат фюрера.