Соланж стояла у двери в комнату в ночной рубашке, босиком и от удивления стала заикаться, когда Амандина поставила оловянную миску на стол рядом с очагом и пошла принести два стакана.

— Мне можно выпить воды с вином сегодня вечером?

— Амандина, подойди сюда и расскажи мне, что случилось.

Соланж отметила странное настроение Амандины. Девочка как будто повзрослела. Она подошла к ребенку, взяла ее за плечи, всмотрелась в нее.

— Расскажи мне.

— Я думаю, будет лучше, если Мария-Альберта, или Жозефина, или кто-то другой расскажет тебе. Я думаю, что не смогу вспомнить все, что случилось, кроме того, что я встала и попросила разрешения говорить.

— Ты встала в трапезной и попросила разрешения говорить? И что ты сказала?

— Я рассердилась. Я рассердилась на Паулу за то, что она выгнала тебя, и сказала, что я об этом думаю. Я сказала, что она жестокая, и потом все стали говорить, ты знаешь, всякие неожиданные слова, я думаю, потому что я сказала это, а потом Паула наказала меня, дала мне эту миску и потребовала, чтобы я просила у всех девочек мой ужин. Я сказала: «Поскольку я недостойна есть нашу пищу, которую нам даровал Господь, я прошу вас кормить меня», и сначала никто не давал мне ничего, а затем Сидо отдала мне свой хлеб, и тогда все стали отдавать мне что-нибудь, и скоро все девочки визжали и хлопали, а Матильда взяла целое блюдо с буфета, и потом все стали хлопать еще громче, и мы все отдали еду Пауле. Я сказала ей, что она может взять еду себе, почти всю, кроме нескольких кусков, которые я отложила. Вот они в миске. Я сказала Пауле, что это для тебя, и я не боюсь ее, Соланж. Я не боюсь ее вообще, и было легко сказать, что я думаю, и она сказала, что я буду наказана снова, и я спросила ее, нашлет ли она на меня кару, и я сказала ей, что она уже карала меня и что я уже жила в немилости столько времени, это тоже было легко ей сказать, потому что я думала о Филиппе, и о тебе, и о моей матери, но больше всего о тебе, потому что она была так жестока с тобой, но я не думала, что она будет так жестока ко мне, потому что я вырасту, и тогда она не будет жестока с тобой, потому что это заставит меня почувствовать, как я хотела остановить ее. Я хотела остановить ее, чтобы она не могла сделать тебе то же, что делала мне. Я точно хотела ее остановить, и это оказалось сделать легко после того, как я начала, и я не боялась девочек. Ничего не боялась. Они дотрагивались до меня вот так. До моих рук. Знаешь, как похлопывание. Не так, как пощечина. И Селин, ты знаешь Селин? Она единственная девочка меньше, чем я, и она дотянулась и поцеловала меня в щеку. Я думаю, ей может понадобиться моя помощь, потому что она такая маленькая и…

— Да, Селин может очень хорошо пригодиться твоя помощь.

Соланж заулыбалась, подхватила Амандину на руки, начала смеяться, смеялась и смеялась, и Амандина стала смеяться тоже, и они танцевали по комнате, вертелись, хихикали и визжали, распустили Амандинины косы и растрепали их, прежде чем обе упали на диван. Амандина исчерпала свой рассказ о событиях вечера. Соланж была в восторге от нее. Потом они съели сыр, груши и хлеб с маслом. Выпили по маленькому глотку вина с водой.

День за днем монастырские сестры и учительницы не говорили ни о чем другом, кроме как о сцене в трапезной, и судя по перешептываниям, обсуждали то роль Паулы, то роль Амандины. Паула проявила мудрость, отказавшись от последствий и решив игнорировать это событие. Свой гнев она держала внутри. Только старой Жозетте, сестре, которая от обязанностей по очистке и полировке поднялась до статуса дамы-по-поручениям Паулы, только Жозетте она открывала свои мысли. Говорила, что желает обеим, Амандине и Соланж, гореть в аду.

И как всегда, Паула избежала недовольства. Если даже Паула иногда не уверена в себе, это событие будет напоминать ей остерегаться мамочек и папочек воспитанниц. Нет, даже запах выговора за дорогих маленьких деток не будет витать вокруг нее. Ее спокойствие было тщательно продумано, и Паула предпочитала находиться в своем кабинете или подольше оставаться в саду, реже навещать классы и очень редко общаться с какой-нибудь из монастырских учениц. И когда «свист крыльев аиста» слышался в приемной, двери закрывались и головы отворачивались от нее. Как будто она стала невидимкой. Ее не искали, не избегали, и — без иронии, не подчеркнуто — среди девочек только одна Амандина не отказалась от привычной почтительности. Мудрое поведение Амандины не было донкихотством или самосохранением, как у Паулы, она тоже игнорировала сцену в трапезной. Великодушие Амандины Паула воспринимала как пародию, и каждое проявление его приводило настоятельницу в исступление.

Поскольку она изменила линию поведения, однажды вечером Паула сидела на жестком стуле с прямой спинкой в своей келье и, наклонившись, развязывала обувь. Только маленький ночник освещал комнату. Четырехкратный стук Жозетты прервал ее задумчивость.

— Входи, Жозетта.

— Добрый вечер, матушка. Нужно ли вам что-нибудь прежде, чем я?..

— Ничего. Вообще ничего. Посидишь со мной немного?

Она протянула руку к скамье под окном, но Жозетта сняла с Паулы обувь, достала из шкафа щетку и принялась эту обувь чистить, потом поставила ее на папиросную бумагу на нижнюю полку шкафа. Далее Жозетта заботливо, как мать, сняла ночную рубашку Паулы с крючка, аккуратно расправила ее рукава и складки, положила в ящик шкафа, открыла другой ящик, достала черные кожаные тапочки, глубоко растоптанные деформированными ногами Паулы, и поставила их на пол перед ней. Проверила, есть ли вода в графине перед кроватью, закрыла крышку, посмотрела на Паулу, которая снова села на стул.

— Тебе не нужно хлопотать, Жозетта. Я могу сделать это сама.

— Но я хочу делать что-нибудь для вас, матушка.

— Да, да, я знаю. Как долго будет продолжаться твоя помощь, Жозетта? Сколько тебе лет?

— Мне семьдесят восемь. А в феврале вам будет семьдесят, матушка.

Жозетта сказала это потому, что их возраст мог быть вычислен в сравнении друг с другом. Паула, положив локти на колени и поддерживая кулаком подбородок, удивленно повернула голову к Жозетте.

— Сколько? Как бежит время.

Отвела взгляд от Жозетты, обвела комнату глазами и начала плакать.

— Вам нехорошо, матушка?

Снова поглядела на Жозетту, попыталась улыбнуться.

— Мне достаточно хорошо.

— Что я могу для вас сделать?

Как будто не слыша вопроса, Паула шевелила губами, пыталась что-то сказать, наполовину проглатывая слова. Разрушающие ее саму слова.

— Какой демон обитает в ней, Жозетта? Что поддерживает дыхание этого ребенка? Я желаю ей смерти, чтобы она ушла, чтобы ее никогда не было. Пусть Бог простит меня.

Жозетта подошла поближе к Пауле.

— Что вы сказали, матушка? Я почти не расслышала вас.

Паула махнула рукой, отпуская ее.