— Но в чем же, Господи, я тогда останусь? — не без сарказма спросила Женевьева, снимая тюрбан и встряхивая потемневшими влажными волосами. — В любом случае ничего Анжеликиного я не надену.

— Нет, конечно, — согласился он с пугающим спокойствием. — Ее вещи тебе велики. — Крутанув ее, словно волчок, он расстегнул крючки на платье и стянул его вниз. — Теперь сними его.

— Да, но что я надену? — повторила Женевьева, переступая через кучу ярких тряпок, прилипших к мокрым щиколоткам.

— Не вижу необходимости, чтобы ты вообще что-нибудь надевала, — ответил Доминик весело и стащил с Женевьевы сорочку.

Он взял в ладонь ее прохладную округлую грудь и стал ласкать сосок, пока тот не превратился в твердый, тугой бутон. У Женевьевы перехватило дыхание. Острое ощущение, появившееся у нее внизу живота, было почти болезненным, и руки ее невольно взлетели и обхватили его мощные плечи. Она чувственно облизнула верхнюю губу. Этот столь выразительный знак растущего желания не ускользнул от Доминика — в бирюзовых глазах вспыхнул огонь ответной страсти. И тут раздался громкий стук в дверь.

— Одну минуту, Сайлас, — со скорбной улыбкой произнес Доминик и с явным нежеланием освободил грудь Женевьевы из мучительно-сладкого плена. — Снимай это, живо. — Большим и указательным пальцами он взялся за шнурок, стягивавший на талии панталоны, и те упали к ее ступням. Бросившись к шкафу, он выхватил оттуда какое-то шелковое одеяние с парчовыми кистями и накинул ей на плечи. — Это будет подходящим прикрытием.

Женевьева хотела снова заявить, что не станет надевать одежду Анжелики, но Доминик разрешил Сайласу войти, и пришлось повернуться спиной к двери, поспешно просовывая руки в рукава. Тут ей стало ясно, что халат не мог принадлежать Анжелике. Рукава доставали ей почти до колен, и обернуться в этот наряд она могла бы по крайней мере раза три. Ноги ее путались в складках, ниспадавших на пол и образовавших вокруг некое подобие многоцветного шелкового моря. Поэтому Женевьева и стояла неподвижно лицом к стене, пока у нее за спиной шли какие-то приготовления.

— Возьми эти вещи и высуши их, Сайлас! — Доминик собрал разбросанную одежду и вручил все невозмутимому матросу.

— Ты что, как жена Лота, превратилась в соляной столп? — поддразнил Женевьеву Доминик, его вибрирующий, глубокий голос звучал весело. — Ты уже минут десять стоишь как вкопанная.

Спеленутая необычным нарядом, Женевьева неловко повернулась:

— Боюсь, ходить в этом одеянии мне будет трудновато. Оно, видимо, принадлежит великану.

— Это принадлежит мне, но по сравнению с тобой, фея, почти любой покажется великаном. Снимай халат и марш в ванну.

Доминик скинул сюртук, расстегнул перламутровые пуговицы на манжетах сорочки и осторожно закатал рукава.

Увидев бронзовую кожу, мощные мускулы предплечий, Женевьева судорожно сглотнула. «Рукава он мог закатать лишь с одной целью», — рассеянно подумала она, борясь с парчовыми кистями. Только Табите позволялось мыть ее в ванне, вытирать полотенцем. Так она делала с тех самых пор, как родилась Женевьева. Мужчины этого никогда не делают. Или делают?

Доминик потрогал рукой воду в фарфоровой сидячей ванне и мягко позвал:

— Поторопись, вода остывает. Почему она так робеет? Прошлой ночью ей вовсе не было неловко. Она без малейших колебаний сама предложила ему себя, поддавшись необоримому зову собственной плоти. Что же изменилось? Может быть, дело в том, что сейчас день? Мысль была настолько нелепа и прозаична, что Женевьева чуть не рассмеялась. И, решив, что это обыкновенная нервозность, стоять столбом просто глупо, скинула халат.

Доминик окинул ее взглядом с головы до ног, прищурился, и на губах его заиграла манящая улыбка.

Женевьева пересекла комнату, ступнями ощущая поверхность ковра — мягкую, теплую и чуть покалывающую. Казалось, все ее чувства до предела обострены: она слышала дробь дождя по оконному стеклу, плеск воды под пальцами Доминика, шуршание его штанов из оленьей кожи, когда он опустился возле ванны на колени… видела, как пляшут отраженные в зеркалах фитильки масляных ламп… чувствовала запах свечного воска, чужих сладких духов, рассыпанной на туалетном столике пудры, мыла, которое Доминик держал в руках, и собственных мокрых волос, пряди которых прилипли к лицу.

Женевьева подошла к ванне, постояла немного, поджимая пальцы ног и икрами прижавшись к бедру ожидавшего ее на коленях Доминика. Молча медленно он обхватил тонкую щиколотку; рука его Поползла выше, ласково пощекотала мягкую чувствительную ямочку под коленом, скользнула по бедру и легко коснулась ягодицы. Женевьева задрожала и подумала, что не сможет двинуться с места и войти в ожидающую ее воду. Дразнящие движения ищущих пальцев Доминика лишали ее воли, и в следующее мгновение она упала на колени рядом с ним.

Он отнял руку, и Женевьева почувствовала, как коже ее стало холодно.

— Садись, фея, — велел он охрипшим голосом, помог переступить через край ванны и молча смотрел, как она медленно погружается в благословенно теплую воду. — А теперь, — ласково пообещал Доминик, — я устрою тебе такое купание, какого у тебя никогда еще не было. Откинь голову.

Одной рукой взяв медный кувшин, из которого поднимался пар, другой он поднял мокрую от дождя копну ее волос и тонкой, приятной струей начал лить воду Женевьеве на голову и плечи.

— У тебя невероятно красивые волосы, — прошептал он голосом, таким же ласковым, как прикосновение его рук. — Я никогда не видел волос такого необычного цвета и таких шелковистых.

Слушая его нежный шепот и ощущая чувственное касание его рук, Женевьева вздрагивала от легких приятных волн, пробегавших по спине, и, крепко сомкнув веки, полностью отдалась сладостному восторгу: теплому потоку воды, энергичному движению его рук, высушивающих мохнатым полотенцем блестящую копну волос, а потом осторожно наматывающих полотенце ей на голову в виде чалмы.

Ни один дюйм кожи не укрылся от ласкового прикосновения его намыленных рук, хотя Доминик не столько мыл ее, сколько расчетливо, искусно и умело возбуждал. Казалось, он намерен был отыскать самые чувствительные и сокровенные места, и Женевьева сама с удивлением открывала их для себя. Выяснилось, что уши удивительно чувствительны к порхающим прикосновениям его языка, вызывающим сладкую чувствительную боль. А ноги… Когда Доминик проводил рукой по ее ступням, массировал пальчики, это отзывалось истомой в самых неожиданных частях ее тела. В конце он широко развел ее бедра, и жаркая плоть запульсировала под его пальцами. Женевьева почувствовала изысканное наслаждение, которое стало логическим, неизбежным продолжением всего того, что он делал раньше, и замыкало круг возбуждающих прикосновений к каждой клеточке ее тела.

Когда он, растерев ее полотенцем, положил на постель, Женевьева думала, что это вот и есть предел наслаждения. Однако, наблюдая за тем, как Доминик раздевается, быстро, без лишних движений, как подходит к ней, мощный и завораживающе красивый, как страсть заставляет восстать его плоть, она ощутила, что у ее тела и у ее мозга нет предела для наслаждения.