– Все скоро окончательно развалится, – говорит он. – Службы жизнеобеспечения закрываются, связь ненадежна. В любую минуту в действие вступят законы городского дарвинизма. Есть такая теория, называется «Три дня, и ты – животное». И она говорит…

– Я не хочу про это слышать, Келтон, – протестую я. – Поэтому просто заткнись.

– Хорошо, – соглашается он, но не затыкается, а продолжает: – Сейчас у нас четвертый день, и теория уже работает.

Я не хочу в этом признаться, но он прав. Катастрофа – это одно; беспорядки – совсем другое. Полное разрушение человеческого общества? Неужели именно этому мы стали свидетелями? Моя голова кругом идет от видений постапокалиптической действительности, которая наступает быстрее, чем скисает молоко, выставленное из холодильника. Я такого и представить не могла.

– От вас, детки, усохнешь, – говорит Жаки. – Вы только и делаете, что ссоритесь. Потом начнете спрашивать: «Мы скоро приедем?»

На что Гарретт отзывается:

– Мы скоро приедем?

Я бью его в плечо несколько сильнее, чем намеревалась, но он не обращает внимания. Просто ежится, после чего принимается смотреть в окно, тоже, видимо, стараясь уйти от собственных мыслей.

– Ты назвала нас детками, – говорю я Жаки, – но тебе с виду не больше восемнадцати.

– Девятнадцать, – отзывается она.

Мы выезжаем на шоссе, на котором стоят те же машины, хотя многие из них уже брошены. Я стараюсь об этом не думать.

– И в какую школу ты ходила? – спрашиваю я Жаки – не столько из реального интереса, сколько ради того, чтобы отвлечься от тяжелых мыслей.

– В Мишен-Вьехо, – говорит она, что удивительно, потому что я хожу в ту же школу. По идее, мы должны были пересечься, хотя я ее и не помню. Впрочем, школа в Мишен-Вьехо большая, немудрено и затеряться.

– Так ты тоже из команды наших «Дьяволов»? – спрашивает Келтон, удивленный не меньше моего.

– Была, пока не смотала удочки.

И тут глаза его удивленно расширяются.

– А ты, случайно, не Жаки Коста?

Жаки поворачивается и внимательно смотрит на Келтона.

– Откуда ты знаешь?

– Ты шутишь? – не верит Келтон. – Ты же у нас вроде как легенда.

Келтон поворачивается ко мне.

– Ее имя значится на табличке в офисе школы. У нее рекорд по выпускному тесту. Почти сто процентов.

Затем Келтон вновь поворачивается к Жаки.

– Весь год я тебя ненавидел, – говорит он. – Заочно.

– Теперь можешь ненавидеть меня лично, – отзывается Жаки.

– А почему ты бросила учебу? – спрашиваю я, и теперь мне действительно интересно.

Естественно, она уходит от ответа:

– Были дела поважнее.

– Вот как, – хмыкаю я. – Похоже, для тебя истощение ресурсов началось уже давно.

Вновь вижу ее глаза в зеркале. Быстрый, холодный взгляд. Напоминаю себе – с ней нельзя конфликтовать. У нее есть пистолет, а здравого смысла – с горошину, если вообще есть. А вдруг, не дожидаясь, пока пройдут три дня, она уже превратилась в животное?

Когда мы поворачиваем в наш квартал, какая-то часть меня немного успокаивается, в то время как другая остается напряженной. Возвращение домой, с одной стороны, есть обретение безопасности, но, с другой, может означать и полный провал. Если, конечно, отец с матерью еще не вернулись. Я держусь за эту надежду как за потертый конец каната, потому что никакие иные варианты принять не могу.

Ряды домов пекутся на солнце, но их обитателей нигде не видно – все примерно так, как тогда, когда мы уезжали. Я выгибаю шею, пытаясь сквозь тонированное окно рассмотреть наш дом. Нам еще ехать полквартала, а я уже вижу дорожку, ведущую к крыльцу.

Машины, которая принадлежит моей матери, нет. Двери гаража опущены. Закрыты и боковые ворота.

Но передняя дверь открыта!

Не успела Жаки припарковаться, как мы с Гарреттом выскочили из машины и помчались к двери.

– Они дома! – кричит Гарретт. – Я знал, что нам нужно просто подождать.

Но если они дома, то почему дверь нараспашку?

Подбежав к двери, я вижу пришпиленную к ней записку. Сначала я думаю, что она – от родителей, но потом соображаю – это извещение о срочном собрании жителей улицы, назначенном на сегодня. Затем внимание мое привлекают щепки, валяющиеся на пороге и на плитке в прихожей. Дверь открывали не ключом; ее вышибли.

– Папа! – кричит Гарретт. – Мама!

Ему так хочется верить, что родители вернулись, что он отказывается принимать очевидное.

– Наверное, они потеряли ключи, – говорит он, глядя на изуродованный косяк двери. – Или вернулся дядя Базилик и не смог войти.

Он хватается за соломинку, как утопающий. Это взлом. И тут мне приходит в голову:

– Кингстон!

Мысль о нашей собаке, которая должна была лицом к лицу столкнуться со взломщиками, заставляет меня броситься внутрь.

Дом не разгромлен, но в вещах заметен некий беспорядок. На полу лежат узкая стальная полоса, обломки медных трубок; на ковре – грязные следы ног. Повернув за угол, я вижу в гостиной поверженные останки нашего кулера. Взломанный изнутри, он лежит на столе, как пациент, не переживший операции.

– Кингстон! – кричит Гарретт. – Где ты, Кингстон?

К моему облегчению, Кингстон появляется в дверях, разделяющих кухню и гостиную.

– Иди ко мне, мой мальчик! – говорю я. – Ты прогнал этих негодяев, да?

Я протягиваю руку, чтобы погладить пса, но он колеблется и не подходит. Вместо этого он начинает поскуливать. Я понимаю, что здесь – не неповиновение, а нечто другое.

– Кингстон! – произношу я, пытаясь понять, что происходит. Наверное, проведя весь день без еды, он голоден, а потому я лезу в карман и достаю вяленую говядину, которую брала в дорогу.

Но тут из кухни выходит другая собака. Наверное, она учуяла еду. Это ротвейлер, который принадлежит семье, живущей через улицу. Странно. Почему он здесь? Наверняка в поисках воды забрался сюда через открытую дверь. Раньше этот пес был дружелюбен, но сейчас он таковым не выглядит.

Стараясь не выдать страха, я выпрямляюсь и, разорвав кусок говядины на две половинки, предлагаю собакам. Они нюхают мясо, но не трогают. Они хотят не еды. Я знаю, что им нужно, но моя фляга пуста.

…И тут появляется третья собака. Ее я не узнаю. Это доберман, и он смотрит на меня так, словно я кажусь ему гораздо более лакомым куском, чем вяленое мясо.

– Гарретт! Держись сзади! – говорю я, готовая от страха выпрыгнуть из собственной кожи.

И тут доберман начинает рычать.

– Кингстон! – зову я, но тот стоит рядом с этими двумя собаками так, словно уже не принадлежит нам, и не шевелится. Не дав ему воды, мы его предали, и теперь у него другая стая.