Алексей, правда, больше никак не проявлял своих задатков прирожденного убийцы. Я же настолько свыклась со своей ролью, что почти перестала думать о нем. Делала все необходимое автоматически, так что со стороны сходила за вполне заботливую и все понимающую мамашу. Я похорошела, стала выглядеть почти так же, как до замужества. Благо и окружение у меня теперь было под стать: студенты. Они меня обожали и все поголовно были в меня влюблены. Я кокетничала не стесняясь, но делала это умно, тонко. Никто, решительно никто не догадывался, с кем я кручу очередной роман.

Одно лишь слегка отравляло мое существование – то, что я никак сама не могла влюбиться. Да, мне нравились молоденькие, почти безусые студенты, но так, чтобы в омут с головой, не было. Порой я с горечью в порыве самобичевания кляла себя, называя развратнейшей из нимфоманок. Но хоть бы искра какого-нибудь чувства, пусть не любви, но легкой влюбленности или чего-то такого, что отдаленно ее напоминает. Ничего. Я получала удовольствие от флирта, от красоты мною выстроенной интриги, от секса, хотя и в меньшей степени, но никакое другое чувство там и не ночевало. Видимо, то, что во мне предназначалось для любви, ушло, распылилось по другим сферам. Я стала похотливой, расчетливой, жадной, скупой, часто жестокой, но жестокой опять же расчетливо, а значит – без отмщения.

Я жила в параллельных мирах. В одном, так сказать, легальном, у меня был муж, трое детей, квартира в Крылатском, дача, машина, – все эти символы советского благополучия, работа, уважение соседей, подруг, родителей… В другом, о котором никто не догадывался, я отдавалась своим студентам прямо в лаборатории, среди склянок и реактивов, штативов и приборов. Я спала с американцами из фирмы, в которую устроила своего мужа. Я лгала так, что мне самой моя ложь казалась правдой. Я перестала различать правду и ложь, для меня эти понятия были равнозначными и нераздельными. В романах такая ситуация описана, и не однажды, но это не меняет сути.

Кто-нибудь спросит, а зачем я все это делала. Не проще ли было, обладая такой звериной изворотливостью, избавиться каким-то образом и от мужа, и от сына, чтобы потом начать жить, так сказать, легально? Ха! Жизнь, которую я вела, начиная с самого Юленькиного утопления и до переезда в Калифорнию – десять лет почти, – была мне интересна. Я сознательно опровергала обывательские стереотипы, когда если грешишь, если врешь, то понемногу, с оглядкой, так, что это и дозволено. Представляю, что думали обо мне мои московские студенты, мои пылкие любовники, которые сменяли друг друга на сексуальном посту каждый семестр.

Поэтому поначалу мне было скучно в Америке, особенно в Нью-Йорке. Мне были смешны потуги мужа разобраться с Алексеем, ввести нашу семейную жизнь в какое-то более или менее предсказуемое русло. Ему казалось, что проблема только в старшем сыне, что, решив эту проблему, мы заживем одной большой дружной семьей, будем плавать в бассейнах, летать на собственных самолетах, войдем в свет. В калифорнийский свет, ха-ха! Мог ли он подозревать, что я уже слишком далеко, настолько далеко, настолько в другом, повторю, параллельном мире, что никаких точек пересечения у нас уже никогда не будет, как он ни старайся.

Впрочем, в Калифорнии я поняла, что и московской жизни здесь не будет. Слишком велика разница в степени развращенности, в менталитете, в темпераменте, в конце концов, между американцами и русскими. Здесь я звериным чутьем почуяла, что тому безудержному и циничному разврату, которому я предавалась в Москве, пришел конец. Тут разврат другой, гораздо более наивный, обремененный почти пуританскими гирями, боязливый, хотя оттого, наверное, и более изощренный. Не знаю.

Меня остановил Стуре. Остановил невольно. Когда я впервые увидела его в кампусе выходящим из машины, большого, почти толстого, но вместе с тем и очень изящного, я впервые в жизни влюбилась. Почти влюбилась, во всяком случае, мне показалось, что влюбилась. Поскольку подобных чувств я прежде не испытывала. Нас познакомили, и я начала плести сети. Сначала со всей прежней своей изворотливостью, но вскоре поняла, что мое испытанное в московских ристалищах оружие здесь не годится, здесь это не пройдет, что тут передо мной существо иное, вполне невинное, конечно же, со своими комплексами, но совершенно другой культуры.

IV

В каком-то смысле стало легче, даже несмотря на то что Стуре я заполучила далеко не сразу. Зато поняла, что час избавления близок, что судьба наконец дает мне шанс. Что скоро не будет рядом опостылевшего мужа, и это получится очень естественно, так, как в России ни за что бы и никогда у меня не получилось.

Сначала Стуре меня сторонился, боялся. Я была для него слишком эмансипированная, что ли. Я специально вела себя с ним так же, как и с другими коллегами, – немного слишком весело и эмоционально, чтобы он, не дай бог, не подумал, что я стараюсь специально для него. Я нарочито фамильярно, чуть более фамильярно, чем это принято в фамильярной Америке, здоровалась с ним при встрече, садилась на краешек его рабочего стола, от души смеялась его шуткам, но ровно так же я вела себя и с остальными. И через некоторое время почувствовала, что Стуре эта кажущаяся ровность отношений не вполне по душе. Что ему уже не все равно, сажусь ли я только на его стол или же и на другие тоже. Добродушное его лицо омрачалось, я видела это, бросая на него быстрый взгляд.

Потом он начал оказывать мне мелкие услуги: то кофе принесет, то вдруг вызовется заменить лампочку в моей машине. Он предлагал это сделать как-то неуклюже, видно было, что долго решался, прежде чем предложить. Колебался. Так прошли два-три месяца. Без видимых изменений в наших отношениях, но с подспудной борьбой внутри Стуре, которую я наблюдала по малейшим интонациям его голоса, движениям его больших рук… Конечно, действуй я напролом, как это делают большинство женщин, особенно моих соотечественниц, я бы добилась успеха в два-три дня. Переспала бы с ним, стала бы его любовницей… Но наши отношения были бы качественно иными.

Не скрою, мне порядком надоели эти китайские церемонии, я едва удерживалась, чтобы не подойти как-нибудь вечером, специально выждав, когда мы останемся одни в комнате, к Стуре, обнять его, прижаться к его широкой груди, рукой спуститься (о, это вернейшее движение!) к его стыдливому паху…

Но я сдерживалась. Я сдерживала себя до той поры, пока не почувствовала на все сто процентов, что он тоже едва сдерживается. Собственно говоря, если рассуждать в рамках общепринятой морали, ему было отчего сдерживаться: в Дании его ждали любимая жена и очаровательная дочка. Они жили с ним в Калифорнии и уехали совсем недавно, поскольку контракт кончался, а продлевать его Стуре не хотел. Ему, как он сказал мне потом, до смерти надоела Америка, он страдал без датских каминных труб и моросящего осеннего дождя. Через полгода он собрался уезжать.

Позже я познакомилась с его женой – сухая такая дылда с лошадиным задом, мочалистыми волосами и злым скуластым лицом. Что он в ней такого нашел, описывая мне в Сан-Диего ее бесконечно нежные прелести? Дочка – да, и вправду прелестная, но ведь вырастет – станет копией матери. Со скандинавскими детьми часто так.

В то утро я нарочно оставила машину дома, вызвала такси, сказав в университете, что барахлят тормоза. Стуре едва повел головой на мои слова, но я уже знала точно, что он предложит отвезти меня домой вечером. Весь день я была как на крыльях. Лучилась улыбкой на лекциях, шутила, шутила много, почти истерично. Может, это и называют любовным настроением? Не знаю.