Если бы не креольский акцент, Молина поклялся бы, что этот голос принадлежит самому Аль Капоне.

– Со мной случилось несчастье: я потерял друга, которого очень ценил. Он был моим единственным водителем. Вообразите себе, первый экипаж, на котором он меня возил, был еще на конской тяге. Он всегда мечтал стать летчиком, и звали его дон Антонио. На прошлой неделе он умер. Я потерял друга, – еще раз сказал незнакомец.

Этот голос, откровенный и звучный, показался Молине странно знакомым.

– Поверьте мне, я очень сожалею, – искренне ответил юноша, и больше сказать ему было нечего.

– Я вам верю. Мне нравится ваш голос, я вам верю. Расскажите мне о себе.

Молина произнес несколько ничего не значащих слов, а потом, сам не зная почему, стал рассказывать о своем квартале, Ла-Боке, и о своей матери. Все это было совершенно не похоже на то, как, по его представлениям, должен был проходить прием на работу. В самой манере его собеседника говорить, в самом звучании его голоса присутствовало что-то, сразу внушавшее доверие. И самое главное, уважение. Юноша рассказывал невидимому собеседнику о верфи Дель-Плата и о том, как внушительно выглядел тот грузовик «Интернэшнл», который он водил; рассказывал о Южном доке и о доме, в котором он появился на свет. Потом он заговорил о танго. Однако не осмелился признаться, что и сам – певец. Он рассказал о «Рояль-Пигаль», но не упомянул про свои сокровенные мечтанья. А еще он сообщил, что до вчерашнего дня работал борцом на ринге, но не решился добавить, что сегодня ночью отказался от своего певческого дебюта в «Арменонвилле».

Не видя друг друга в лицо, эти двое вскоре уже разговаривали как два старинных друга; голос из-за спинки кресла, голос, уже успевший сделаться привычным и родным для Молины, говорил о тех самых вещах, о тех самых местах, которыми была полна его душа. Неожиданно это голос произнес уже совсем доверительно:

– Послушайте, приятель, на самом деле мне нужен не просто шофер – мне нужен человек, который будет мне верен.

Хуан Молина закрыл лицо руками и дрогнувшим от волнения голосом объявил о своей верности.

– Да, – сказал он, – да, учитель. Как могу я не быть верным тому, кто сделал меня таким, каков я есть, – вот что сказал Молина, и ему было вовсе не нужно видеть лицо собеседника, чтобы узнать обладателя голоса, в котором соединились все голоса, рожденные под высокими небесами этого города.

Если бы застенчивость и волнение тому не помешали, Хуан Молина спел бы песню, которая так и рвалась у него из груди, но комок в горле мешает ему произнести эти слова:

Немоту мою простите —

в горле вырос снежный ком,

не владею языком,

будто разум с сердцем в ссоре,

вы – единственный учитель,

беспредельный, словно море,

лучезарный, как рассвет.

В этом тихом поклоненье

лести и притворства нет,

воспеваю вас молчаньем.

Если выгляжу печальным,

если слезы вдруг пролью,

значит, слезы – тоже пенье,

я не плачу – я пою.

Я молчу, не осудите

за растерянность мою,

это не от непочтенья —

просто горечь всех событий,

доставлявших мне мученья,

растворяется в слезах;

так и мой напев безмолвный

просится наружу выйти —

так бушуют в день разлива

на реке широкой волны.

Как могу я быть спокоен?

В сердце, что молчит досель,

вы один прочесть могли бы:

если я отца достоин,

то зовут его Гардель.

Тогда Гардель поднялся с кресла и, увидев, что этот двадцатилетний великан плачет, как ребенок, просто сказал:

– Это того не стоит.

Он вытащил из кармана связку ключей и кинул ее Молине; юноша поймал ее на лету.

– Эта скотинка уже не молода, «грэм-пейдж» двадцатого года, однако все еще на ходу. Отличная машина! – И закончил разговор: – Проверьте воду и масло, сегодня вечером мы отправляемся в Санта-Фе.

Почувствовать себя другом Гарделя было нетрудно. Та нежность, с которой он говорил о своем старом шофере, Антонио Сумахе, заставляла Молину почувствовать, что его место за рулем – это нечто большее, чем место наемного работника. К тому же случилось так, что в это самое время тяжело заболел Эдуарде Марино, помощник, обычно сопровождавший Гарделя в путешествиях; и тогда, видя, что этот робкий, старательный и приветливый юноша – еще и отличный водитель и всегда готов услужить, Гардель подумал, что с помощью Молины ему удастся убить двух зайцев. В принятии этого решения сыграла свою роль и пуля, которую Певчий Дрозд носил рядом с сердцем. В дождливые дни этот кусок металла напоминал певцу о своем присутствии пульсирующей болью, которая мешала ему брать высокие ноты. Коварная пуля, которую в него всадили с двух шагов, на том самом углу трагедий, сделала Гарделя чуть более осмотрительным. Внушительные габариты Хуана Молины были вполне способны отпугнуть особо пылкого почитателя или какого-нибудь давнего знакомого с хорошей памятью, которому вдруг захочется вернуть старинный должок. В компании Хуана Молины Гардель чувствовал себя в безопасности. Он никогда бы не позволил борцу стоять у себя за спиной, не только чтобы не ставить и его, и себя в унизительное положение, но еще и потому, что всем поклонникам было известно: у Красавца есть друзья, но нет телохранителей. Всякий раз, когда они выезжали на автомобиле, Гардель ехал впереди, рядом с Молиной, а на заднее сиденье пересаживался, только если хотел спать. А если Дрозд отправлялся на дружескую пирушку или даже на какой-нибудь публичный обед, он никогда не позволял Молине дожидаться его в машине; он всегда брал юношу с собой и усаживал за стол как еще одного приглашенного. Особенный такт Гардель проявлял, когда представлял Молину своим знакомым – в какой бы ситуации это ни происходило: «Мой друг, Хуан Молина». Однако смотря на такое добросердечное отношение Гарделя, в его присутствии юный сотрудник не мог выговорить ни слова. Молина так и не отважился ему признаться, что он певец. Для Молины водить машину человека, в котором, словно в зеркале, отразились все его мечтанья, шагать рядом с ним по улице или поправлять бант его галстука перед выходом на сцену само по себе означало дотянуться руками до небес. И всякий раз, когда он слышал: «Спасибо, приятель», – так Гардель обычно говорил на прощание, – у Молины вырывался один и тот же ответ: «Спасибо вам, маэстро». Душа Молины разрывалась между двумя чувствами: с одной стороны, безусловная верность, которую он поклялся хранить Гарделю; с другой – огромное и неотступное чувство вины за то, что он любит женщину, которая принадлежит этому человеку.

Гардель совершенно не умел управлять автомобилем, да и учиться не хотел. Ему доставляло радость вновь и вновь открывать для себя Буэнос-Айрес сквозь ветровое стекло. Очень часто он просил Молину отклониться от их извечного маршрута Абасто – центр; ему нравилось плыть по течению, предоставив выбор пути фантазии водителя. Гардель был хорошим собеседником, остроумным и осмотрительным. Он никогда не говорил ничего лишнего, ничего, что позволило бы заглянуть в мир его потаенных чувств. Несмотря на то что Молине как никому другому было известно, чем заполняется день Гарделя, одним из условий их договора было делать вид, что шофер ничего не видит и ничего не слышит. В их беседах никогда не упоминалось имя Ивонны. Было очевидно, что Молине все про них известно, – ведь именно Ивонна привела юношу к Гарделю, но это обстоятельство как бы не принималось в расчет. И все-таки несложно было заметить, что Ивонна превратилась для певца в проблему, которая с каждым днем становилась все более неразрешимой. С одной стороны, Гардель не мог себе позволить дать волю чувствам, с другой – он уже позволил этой девушке войти в его жизнь и играть в ней, мягко говоря, далеко не последнюю роль.