Ближе к утру, поставив машину в гараж, Молина возвращался в свое убежище и приносил с собой какую-нибудь еду, к которой Ивонна почти не притрагивалась.

Теперь Гардель все реже заглядывает в «гнездышко», и чем дольше длится заточение, тем глубже становится колодец отчаяния, в который падает Ивонна.

– В один из таких вот дней меня убьют, – сообщает девушка, созерцая дно стакана с виски.

Молина тщетно пытается ее разубедить.

– Да, в один из таких дней, – настаивает на своем Ивонна. Она говорит как будто сама с собой и, схватив своего друга за руки, словно умоляя его о чем-то, чего он никак не может понять, поет Молине:

Будет день неприметный, обычный,

ты найдешь меня словно во сне,

наконец-то спокойной, притихшей,

не тревожь этот прах горемычный,

не рыдай над подругой погибшей

и вообще позабудь обо мне.

Пусть без слез, без букетов прощальных

все пройдет, и не надо трагедий

и молитв поминальных —

ни одна из дурацких комедий

не избегнет финала.

Может быть, капельмейстер далекий

приютит меня в облачном мире —

ведь не зря же я в этой квартире

не роптала на жребий жестокий.

Посмотри: я готова для бала,

и прическа, и платье в порядке,

и пусть только кивнет —

как косою взмахнет —

тот, кто, не проронив ни полслова,

вызывает на танец любого, —

я тотчас появлюсь на площадке;

злое танго все раны залечит,

и душа без боязни шагнет

за черту, где спокойней и легче.

Я ведь знаю, что выхода нет,

что вообще человек выбирает?

Вот родится на свет,

вот живет он и вот умирает;

на судьбу я не стану пенять,

никого не хочу обвинять.

В день, когда ты найдешь мое тело,

не грусти, что уснула подружка, —

спой мне песню на ушко,

чтоб печальное танго мне вслед

в долгий путь полетело.

Когда Ивонна кончает петь, шофер Гарделя опускает глаза и заставляет себя улыбнуться, чтобы скрыть гримасу боли. Хуан Молина принял на себя роль, которую совершенно не хотел играть: он превратился в исповедника Ивонны.

– Ты очень красивая, – говорит он ей, как будто утешая ребенка, и проводит пальцем по ямочке в уголке ее губ, которая особенно заметна, когда девушка улыбается. В такие минуты в Молине оживают надежды на то, что он станет для Ивонны кем-то другим, – кем, он не может сказать, но не просто другом. Уже не раз он был готов ей признаться в том, что таится в глубине его сердца. Но Ивонна, словно предчувствуя это, нежно отклоняет его признания – как будто заранее понимает, что он может сказать.

– Ты для меня как брат, – шепчет она, и после этой фразы Молине ничего не остается, как выслушивать сокровенную историю ее страданий.

Молина прикладывает титанические усилия, чтобы ничего не слышать. Каждое слово Ивонны – это кинжал, пронзающий его сердце. Ведь она рассказывает Молине, не упуская ни одной мелочи, как велика ее любовь к Гарделю. С никому не нужной основательностью Ивонна доказывает, что никогда не сможет полюбить другого.

– Ты меня понимаешь? – переспрашивает она Молину.

И Молине приходится кусать губы, чтобы не заговорить, чтобы не выдать своей тайны, чтобы не раскрыть перед ней свое сердце и не спеть в полный голос:

Как не знать мне, как больно живется с кинжалом в груди,

если рана твоя, если пропасть без дна,

что тебя, привязав, отдалила

от раскинутых крыльев Дрозда, —

та же пропасть, которую мне перейти

видно, злая судьба не судила.

Для меня моя боль не нова,

ей ровесница – эта любовь,

но от жалоб твоих, что звучат вновь и вновь,

от прозрений и взглядов понурых

начинает трещать голова;

я как сморщенный черный окурок,

недотушенный, брошенный где-то,

я как плющ, что влюблен в свою стену,

чья любовь горяча,

хоть он знает, что от кирпича

ждать не стоит ответа, —

но слова твои отняли вдруг

чистоту моих чувств сокровенных,

я боюсь: не сдержусь и ударюсь

в описание собственных мук.

Как хочу разорвать этот круг,

рассказать про любовь и про ярость,

про надежду, что ждет впереди…

как не знать мне, как больно живется с кинжалом в груди!

И как же он мог ее не понимать, если с ним происходило в точности то же, что и с ней! Он мог бы предугадать каждое слово в ее рассказах, заполнить все многоточия, закончить все незавершенные фразы. Молине приходилось зажимать себе рот, чтобы не заговорить; он боялся выдать себя одним опрометчивым жестом, слишком быстрым согласием с ее словами. Юноша задавался немым вопросом, почему все сложилось так несправедливо. Ивонна так же отчаянно любила Гарделя, как Молина – саму Ивонну. Но в отличие от нее Молине некому было поведать о своих страданиях. Если бы юноша обладал по крайней мере таким утешением, если бы он мог получить то призрачное успокоение, которое приносит исповедь, – возможно, эта история сложилась бы по-другому.

Гардель был не единственным, кто время от времени заходил в «гнездышко». Ключами от этой квартиры владело еще несколько человек – узкий круг ближайших друзей Певчего Дрозда. Те, что восседали за барной стойкой в кафе «Ангелочки». Альфредо де Феррари, братья Эрнесто и Габриэль Лоран, Армандо Дефино, Луис Анхель Фирпо могли в какой-нибудь из вечеров появиться здесь в сопровождении «знакомой» – или целой компанией, чтобы раскинуть карты на зеленом сукне стола. Вопросов никто не задавал. Если в «гнездышке Француза» заставали какого-нибудь «постояльца», значит, это был «приятель нашего друга», у которого возникли кое-какие проблемы. В таком случае ограничивались кратким приветствием, и больше неожиданную встречу никак не комментировали. Когда появлялись гости, Ивонна запиралась в одной из комнат, а Молина накидывал плащ и отправлялся на прогулку. Никто не вмешивался в их дела. Да и случались подобные визиты не часто. Большую часть времени Ивонна и Молина проводили наедине.

Гардель появлялся в квартирке на улице Коррьентес все реже и реже. Давняя традиция встречаться каждый день ровно в четыре часа пополудни превратилась для Ивонны в далекое воспоминание. Теперь свидания с Гарделем не имели привязки к определенному дню, к определенному часу. Иногда он предпочитал пройтись пешком, не прибегая к услугам водителя. В любой момент, в самое неожиданное время Гардель мог постучать в дверь «гнездышка» условленным стуком – два коротких удара, а потом открыть замок собственным ключом. Случалось, он приходил улыбающийся, в хорошем настроении. В такие дни певец прижимал к груди букет роз или хризантем. И тогда в глазах Ивонны вспыхивал огонек. А глаза Молины, наоборот, тускнели; юноша снимал с вешалки плащ и отправлялся на улицу. О том, что происходило в его отсутствие, можно было только догадываться. Однако могло случиться и так, что Гардель приходил в «гнездышко» в дурном расположении духа и с пустыми руками. И тогда на глаза Ивонны опускалась тень, а в глазах Молины загоралась радость. Юноша все равно тянулся за своим плащом, но в такие дни Гардель обычно говорил своему водителю: