– Я тоже ухожу.

И исчезал так же неожиданно, как и появлялся. Гардель никогда не оставался в этой квартире на ночь.

В отношениях Гарделя и Ивонны наступила перемена к худшему. Если вначале, когда они только что познакомились, Дрозду приходилось бороться с собственными чувствами, то теперь, казалось, это внутреннее борение подходило к концу. Ивонне не потребовалось много времени, чтобы понять, что она превратилась для певца в обузу. Но дела обстояли так, что ей некуда было пойти, да и просто выйти на улицу она была не в состоянии. Все, что оставалось у беглянки, – это безоговорочная преданность Молины. И ранящая сердце жалость Гарделя.

Хуан Молина, со своей стороны, находился в безвыходном положении. Да, безусловно, для Молины служить водителем Карлоса Гарделя было благословением небес. Но вместе с тем он понимал, что чем дольше он живет в этой квартире, тем меньше у него остается надежд стать певцом. А ведь недавно он находился в одном шаге от славы! Сколько раз, еще проезжая мимо «Арменонвилля» на портовом грузовике, юноша представлял, как будет петь на этом Олимпе, о котором мечтает любой тангеро. Молина ни в чем не раскаивался, он ведь был готов сделать что угодно ради Ивонны – и, в общем-то, именно этим и занимался. Сначала он был ее другом, потом стал ее исповедником, а теперь превратился в ее няньку. Бессчетное количество раз между ними происходила одна и та же сцена: Ивонна на коленях умоляла юношу достать ей еще немножко кокаина, опускаясь при этом до самых унизительных обещаний. Она клялась, что это в самый последний раз, что потом он может просить у нее все, чего ни пожелает. Но любовь – не такая вещь, которую можно на что-то выменять. Сколько раз приходилось Молине выходить на улицу в четыре утра и бегать по мрачным притонам Коррьентес и Эсмеральды, чтобы достать – за любую цену – пригоршню снежного порошка, который превращал его сердце в кусок твердого льда. А потом Ивонна вдыхала кокаин глубоко-глубоко, так чтобы он проник в самые укромные уголки ее души, и в ее синих глазах вспыхивал зловещий холодный огонь. И тогда Ивонна говорила Молине голосом, теплота которого была ледяной, и с нежностью, на которую способна самая твердая скала:

– Проси чего хочешь.

Молина отводил глаза и ничего не отвечал.

Он один знает, сколько желания вызывают в нем эти губы, эта грудь, обтянутая шелковой блузкой. Только ему ведомо, что отдал бы он за то, чтобы сделаться повелителем этих стройных, нескончаемо длинных ног, почти не прикрытых полами японской рубашки, которую когда-то, очень давно, подарил Ивонне Гардель. И тогда Молина отходит в сторону и, как можно дальше высунувшись в окно, чтобы свежий воздух избавил его от мужских вожделений, поет:

Что мне – класть на рот заплаты?

Что же – руки мне связать?

Не могу теперь я взять

то, что прежде не дала ты;

у тебя хозяин есть,

пусть он счастья нас лишает,

мне предать его мешает

им оказанная честь.

Не проси, чтоб я решился, —

он мне стал вторым отцом,

дал мне кров над головой,

когда я угла лишился;

пусть в груди – огонь живой,

с болью я почти что сжился…

Не хочу быть подлецом —

так велят законы чести.

Мне теперь одно осталось —

стать наперсником немым,

другом преданным твоим,

чье лекарство – только жалость,

кто не требует награды,

просто ловит эти взгляды.

Ты ведь знаешь, я силен,

точно лошадь ломовая,

что плетется, чуть живая,

тащит, сдерживая стон,

непосильный горький груз…

Если я остановлюсь —

тут же упаду на месте.

Словно евнух на страже собственных желаний, Молина дает себе слово не прикасаться к Ивонне. Не так. Не в обмен на оказанные услуги. Певец опускает голову и накрепко сжимает губы, чтобы не признаться Ивонне, как сильно он ее любит.

Любимое тобою пианино,

тобою приоткрытое окно,

стол, зеркало и на стене картины —

здесь живо эхо эха твоего.

Как грустно жить среди воспоминаний

и слушать плеск дождя по мостовой…

Так время льет поток своих стенаний

над тем, что сердцу не было дано.

Омеро Манци[56]

И вот наконец он держит ее в своих руках, он обхватил ее осиную талию и прижимается щекой к ее груди под распахнутой рубашкой. Он застал ее лежащей на пурпурном ковре, раскинувшей руки – так, словно она ждала его, с губами, приоткрытыми для поцелуя. Хуан Молина целует ее. Граммофон играет «В день, когда моей ты станешь». Молина столько раз представлял этот момент в мечтах, столько раз видел ее в объятьях других мужчин, а теперь, когда она безраздельно принадлежит ему, наконец-то свободная от любых обязательств, Молина не в силах подавить сдавленного рыдания. Он безрассудно надеется обнаружить в этом теле хоть какое-то биение жизни, он прижимается к ней, как будто хочет вобрать в себя ее последний вздох. Но уже с порога, едва увидев ее распростертой на полу, певец понял, что девушка мертва. Молина кинулся к Ивонне, отбросил прочь шляпу, осенил себя крестным знаменьем и обнял ее. Ивонна была такая же бледная, как и всегда, под ярко-алой помадой губы ее оставались мягкими. Быть может, из-за безмятежного спокойствия в ее лице или потому, что несбывшиеся желания обладают особенной силой, Молине показалось, что такой красивой он ее никогда не видел. Синие глаза Ивонны были широко распахнуты, девушка смотрела на окно. Легкий ветерок, предвестник скорого дождя, колышет занавески. С улицы в комнату проникает мерцающее сияние неоновой вывески «Глостора». В какой-то момент Молине чудится, будто по лицу Ивонны пробежала дрожь, однако эта злая иллюзия порождена прерывистым свечением неона.

Рядом с телом девушки лежит нож – орудие убийства.

Молине сейчас не до размышлений. Он заходится по-детски безутешным плачем. Вот он сидит рядом с телом и пытается все вспомнить. Молине кажется, что ни в коридоре, ни в лифте он никого не видел. Он поглаживает рыжие волосы Ивонны и пытается назвать ее по имени. Но не может. Как он ее любил, известно только ему, никому другому. Юноша отдал бы собственную жизнь, только бы снова услышать ее печальный голос, ее язвительные замечания, полные справедливого гнева или продуманного кокетства. Теперь Молина испытывает запоздалые терзания: он раскаивается, что так и не признался ей во всем, что таилось в его сердце. Хуан Молина высовывается в окно и, глядя в небо, расцвеченное отблесками городских огней, поет со смесью негодования и отчаяния: