— Угостишь? — спрашиваю я.

— Разумеется, но помни: нельзя признаваться в том, что куришь. И уж точно нельзя курить при мужчинах, — шепотом говорит она.

— Это еще почему? — удивляюсь я. — Я не раз курила в присутствии Ахмеда.

— Но это было в Польше. А здесь не надо. Мой тебе совет.

Я затягиваюсь дымом. Кажется, никогда еще сигарета не приносила мне такого удовольствия. Это шанс расслабиться на минутку — и в то же время это знак моей независимости.

— Ты живешь с родителями? — спрашиваю я, помолчав минуту.

— Да ты что! — смеется она. — Я сошла бы с ума. Мой дом на другой стороне улицы. Иногда — может быть, даже слишком часто — я беру детишек и прихожу сюда. Вместе всегда веселее, чем когда сидишь одна.

— Ты в разводе? У тебя нет мужа?

— Есть, причем хороший, — говорит она и кивает, будто желая убедить саму себя в правдивости своих слов. — Но у него ведь работа, обязанности… и все такое. Даже когда он в городе, его практически весь день нет дома. Но в основном он там, в пустыне, на нефтяных месторождениях. Он работает в нефтяной фирме, очень хорошо зарабатывает, но… — Она вздыхает. — Знаешь, чем-то приходится жертвовать. — Ее лицо ничего не выражает, только брови поднимаются кверху. — Такова жизнь, — бесстрастно подытоживает Мириам, разводя руками.

— Ну и что это за жизнь?! — почти вскрикиваю я. — Так ведь нельзя!

— Тихо, не ори, — сердито шипит она. — У меня есть семья, отличный муж, а с деньгами вообще превосходно. Я не жалуюсь. Мне и так очень повезло: мужа я выбрала сама и у меня была возможность хорошо узнать его, пока мы учились в университете. Кроме того, он не какой-нибудь старик, а вполне привлекательный мужчина одного со мной возраста.

— Так ты училась в университете? — изумляюсь я, бросая еще один взгляд на Мириам: в цветастом домашнем халате и смешно повязанном платке она смахивает на служанку довоенных лет.

— Как ты мила, — иронично констатирует она. — Что ж, я не удивляюсь. Я не похожа на женщину высшего круга. Не то что Малика… — Она печально вздыхает. — Но Малика никогда не боялась сопротивляться. Ну а сейчас, когда она уже достигла положения в обществе, стала хорошо зарабатывать, ей и вовсе никто не может диктовать условия. А я всегда была послушной, слишком послушной. Вот и пришла к тому, к чему должна была прийти. — Мириам энергично указывает пальцем на свою пышную грудь.

Мне жаль ее. Она сидит, грустно потупившись, и выкуренная тайком сигарета — единственное проявление ее независимости, ее своеволия, ее бунта.

— А почему ты сказала, что тебе еще повезло — ты сама выбрала мужа? — интересуюсь я. — Не понимаю…

— Ты что, совсем ничего не читала об арабской культуре, истории, обычаях, традициях?! — с укоризной в голосе спрашивает она и недоуменно смотрит на меня. — Выучила несколько слов по-арабски и думаешь, что этого достаточно, чтобы выходить за араба? Салям алейкум, шукран джазилян и ахлян уа сахлян: здравствуйте, большое спасибо, всего вам доброго. — Теперь уже она гневается не на шутку. — Три слова — и ты со своим арабским мужем будешь жить долго и счастливо… Ха! — Обиженно фыркнув, Мириам отворачивается, чтобы идти обратно в кухню.

— Почему ты так злишься? — Я пытаюсь разрядить обстановку. — Люди знакомятся, влюбляются и хотят быть вместе. Так мне кажется. И мне не нужны для этого никакие пособия и исторические труды, — высказываю я свою точку зрения, хотя в последнее время она не кажется мне такой уж неоспоримой.

— И ты думаешь, этого достаточно? — Мириам снова присаживается на корточки рядом со мной. — А как же родственники, обычаи, религия? Взять хотя бы то, как у нас отмечают праздники! Нет, малышка Блонди, любовь — это далеко не все.

— Кое-что я уже на своей шкуре испытала, — неохотно признаюсь, вспоминая наши с Ахмедом ссоры и непонимание по многим существенным вопросам. — Я немного читала об арабских традициях, но мне казалось, что все это уже история, все это в далеком прошлом; сейчас ведь конец двадцатого века, не так ли? Да и сам Ахмед относит себя скорее к людям современных взглядов…

— Это в Польше он так говорил, милая моя! Польша — совсем другое дело. А здесь у нас правит традиция, old good tradition[13]. — Она внимательно смотрит на меня, и в ее взгляде я читаю озабоченность. — Идем-ка скорее в кухню, а то будет скандал. Сейчас все начнут возмущаться, что мы бездельничаем.

Мы бегом возвращаемся, но, кажется, ни одна из женщин не заметила нашего отсутствия. Баранина печется, салаты готовы (причем каждый в огромной миске, размером с таз для мытья ног!), суп булькает в котле, а пирожные спрятаны в кладовке, чтобы до них не добралась детвора. Осталось лишь приготовить соусы, и тогда можно будет сказать, что скромный семейный обед готов.

На дворе уже смеркается. Марыся во внутреннем дворике играет с детьми; ей здесь хорошо — она ничего не боится, смеется и озорничает, как у себя дома. Все-таки хорошо, что Ахмед разговаривал с ней по-арабски: теперь она не ощущает языкового барьера. Все слышанные когда-либо слова и выражения ожили в ее памяти, и дочка забавно общается на удивительном гортанном наречии с окружающими детьми, словно тут и родилась.

Силы покидают меня: долгий день, проведенный в кухне, дает о себе знать. Да еще этот нестерпимый зной… Волосы липнут к вспотевшим щекам, покрасневшие от острого перца руки выглядят ужасно, о ногтях лучше вообще не думать, да и ноги распухли так, что не видно щиколоток. Я не привыкла столько работать, тем более в такую жару.

— А куда подевалась Самира? — Ее отсутствие я замечаю, хоть глаза у меня и слезятся.

— Счастливица! У нее занятия в университете, поэтому она всегда отлынивает от работы, — спокойно отвечает Мириам.

— Но ничего, это ненадолго, ненадолго! — почти вскрикивает Хадиджа, и в голосе ее я слышу злорадство.

— Почему? Она что, уже оканчивает университет? — невинно осведомляюсь я.

— Вольница ее оканчивается, — шипит эта тощая женщина. — И ее скоро жареный петух клюнет. Хватит уже этих гулянок с подружками, этой модной одежды и полной свободы. Ха!

— Успокойся, Хадиджа, — спокойно, но твердо произносит Малика. — Еще ничего не решено. Девчонка так старается избежать своей гадкой участи, что, может быть, ей это и удастся. Во всяком случае, я ей этого желаю от всего сердца. Мне очень жаль ее, жаль отдавать ее такому старикану.

Я не понимаю сути этого разговора, поскольку меня, конечно же, никто ни во что не посвящает, а кроме того, женщины от возбуждения забывают переходить на английский и перекрикиваются по-арабски. Слава богу, они все время жестикулируют, и это помогает мне ловить смысл их высказываний и хоть немного понимать, о чем идет речь.

— В чем дело? — Я украдкой толкаю Мириам в бок. — Что ожидает Самиру?

Разумеется, все остальные тоже услышали мой вопрос и отвечают хором: