— Что?

— Дала согласие выйти замуж?

Мама прикусила губу:

— Похоже на то.

* * *

Ярмарочная площадь кишела людьми. Она отбрасывала в небо круглый сноп ослепительного холодного света. Жозефина слегка пошатывалась, ее приходилось иногда поддерживать. Камера невесомости возвышалась на центральном почетном месте, словно бросая всем вызов и зажигая в глазах публики огоньки страха.

— Вот, я выйду оттуда совсем другой! У меня тоже начнется новая жизнь.

— Мама, ты не передумала? Ты же знаешь, иногда что-нибудь сделаешь, а назавтра… На автодроме, например, тоже можно хорошенько встряхнуться…

— Хватит говорить со мной как с больной, прибереги свою философию для себя. Хоть я и не занималась боксом, но тоже имею право изменить свою жизнь. — Она помолчала, потом добавила: — Вечность приятно с кем-то разделить!

Нам пришлось немного соврать насчет возраста: мне было маловато лет, а ей многовато.

Через три минуты мы уже были в камере, ноги болтались в пустоте. Я крепко струхнул, а Жозефина смеялась не переставая. Прошло несколько секунд, и эластичные тросы натянулись. Мама и отец смотрели на нас в полном ужасе. Какой-то зритель сказал, глядя на Жозефину:

— Надо же, какая храбрая!

— Это моя мать! — гордо сказал отец.

Начался обратный отсчет. Время последних желаний.

— Бабушка!

— Что?

— Ты знаешь, тот пляж…

— Пляж? Какой пляж?

— Но ты же знаешь, пляж Наполеона…

— Ах да, пляж Наполеона.

— Если останемся живы, ты мне его покажешь?

— Покажу, обязательно покажу.

* * *

На обратном пути Жозефину трижды вырвало. Она делала знак рукой, отец останавливался на обочине, и она пулей вылетала из машины.

— Мне это начинает надоедать, — ворчал отец. — Неужели нельзя вести себя поспокойнее, в их-то возрасте? Ну ладно отец, с ним все ясно, я привык. Мне уже давно понятно, что это бомба, которую безуспешно пытались разрядить, и что его любимое занятие — портить мне жизнь. Но Жозефина, такая мягкая и добрая… Теперь еще эта история с замужеством… Мне нужен отпуск, настоящий отпуск, там, где меня никто бы не доставал, где меня лелеяли бы и ублажали.

— А что? В доме престарелых как раз, — заметила моя мать.

— Что вы здесь обсуждаете, негодники? — спросила бабушка, прыгнув в машину.

И мигом уснула, храпя как паровоз. Добравшись до дому, мы уложили ее, спящую, на диван. И остались сидеть рядом и смотреть, как она спит.

— Как забавно, — задумчиво сказал отец. — Спящие, они кажутся такими безобидными. Но стоит им открыть глаза, как начинается коррида!

Словно услышав его, Жозефина приподняла веки. Взгляд был живой и острый.

— Тебе лучше, мама?

— Да, — сухо ответила она.

— Может, пора ложиться спать? Мне кажется, вечеринка закончилась.

— Не совсем. Принеси мне телефон. Я подумала.

— Что ж, тем лучше, — с облегчением произнес отец. — Мне приятно, что ты стала рассуждать здраво. Утро вечера мудренее. Иногда, хлопнув стаканчик, можно сказать лишнее…

Он принес ей телефон. Она быстро набрала номер:

— Алло, Эдуар? Да, это Жозефина. Насчет свадьбы: я согласна. Я закончила свою вышивку. Где вы хотите? Вам нравится в Азии? Хорошо. На Меконге? Отлично. Да хоть в Патагонии! Это не в Азии? Ну, ладно. Короче, я готова начать новую жизнь. — Она положила трубку и прошептала: — Тем хуже для Наполеона. Сделал бы всего один шаг…

Заметив выражение лица сына, она бросила:

— Хочешь прокомментировать?

Отец медленно покачал головой. В его растерянном взгляде читалась только печальная обреченность.

— Нет-нет, никаких комментариев.

— Обычно у тебя бывает такой вид, когда ты что-то замышляешь.

Он встал:

— Не то чтобы мне стало скучно, но я все же подумал: хорошо бы вздремнуть.

Я остался один с Жозефиной. Она подождала, пока все утихнет, и поманила меня за собой, в ее комнату. Там она выдвинула ящик ночного столика, достала маленький пузырек духов и открутила крышку. Поднесла флакон к моему носу:

— Ну как?

— Хорошо пахнет. Необычный аромат.

Он был какой-то неопределенный, выветрившийся. Запах чудесный, но он почти улетучился.

— Аромат счастливых минут. Подставь руку.

Она наклонила пузырек. Песок. Рыжий песок с блестящими частичками слюды, ничуть не потускневшими.

— Ой, хватит. Нужно, чтоб мне осталось, когда буду старой.

— Пляж, — прошептал я. — Пляж свободы, ваш с Наполеоном.

— Не рассказывай ему, упрямому ослу, он скажет, что это розовые сопли.

— Не расскажу.

Это был самый удачный момент, и я еле слышно произнес:

— Знаешь, он часто о тебе думает. Очень часто. Все время.

— И не может сам об этом сказать? Он телефон продал?

— Ты же знаешь, он ужасно упрямый. Но сердце у него нежное.

— Когда он скажет, чтобы я вернулась, я вернусь. А пока я кое-что тебе покажу…

Она разложила на кровати старую дорожную карту:

— Здесь. Вот здесь.

Маленькая желтая отметка с нарисованным рядом зонтиком была обведена карандашом. Карта была истертая, а пляж прятался в одном из сгибов. Странное чувство возникло у меня при мысли о том, что здесь все и началось. Казалось, все дороги, отмеченные на карте, вели в эту крошечную точку.

— Знаешь что?

— Нет.

— Иногда я до сих пор как будто чувствую песок между пальцами ног.

Следующий день, считала мама, обещал быть спокойным.

— Будем надеяться на лучшее, — сказала она за завтраком. — После вчерашнего веселья она вряд ли захочет пуститься в пляс, и у нас будет передышка.

Дело уже шло к полудню, а Жозефина все не вставала.

— Лично я никуда не спешу, — заявил отец. — Ведь когда она на ногах, начинается представление! Пусть отдыхает, прежде чем вернуться в строй.

Я опробовал в саду свой радиоуправляемый мотоцикл, он быстро мне надоел, и я устроился возле мамы и стал смотреть, как она рисует. Движения у нее были скупые и осторожные. Казалось, что сад с окаменевшими от стужи деревьями выдергивает волоски из ее кисточки.

Она позволила мне полистать ее альбом. У меня перед глазами проходили события последних месяцев. За несколько минут, словно по волшебству, я побывал на Лионском вокзале в день отъезда бабушки. Мать даже не забыла изобразить на заднем плане часы, которые показывали точное время нашего расставания.