Он со сна все ещё пытался сообразить, в какую сторону бежать, а Наташа уже несла из ванной кувшин, чтобы загасить тлеющую простыню.

— Теперь ты меня ругать будешь? — виновато спросил Борис.

— За что? — удивилась она.

— Но это же я наверняка забыл погасить сигарету. Такое и немудрено, я себя не помнил…

— Какая ерунда — простыня! — пожалуй, излишне горячо воскликнула Наташа, потому что она "знала", его сигарета тут ни при чем.

А Борис не понимал причин её внезапной отстраненности. После того что между ними было, он не смог бы сделать вид, будто эта встреча для него случайная связь.

Потому он крепко обнял Наташу, слегка встряхнул, чтобы она не уходила в себя, и спросил:

— Мне ведь "это" не приснилось?

— А ты все-таки сомневаешься?

— По крайней мере, глядя на обгоревшую простыню, можно с уверенностью сказать: на ней спал кто-то очень горячий…

"Если бы ты знал, насколько прав, и что это вовсе не шутка", подумала Наташа, все ещё пребывая в смятении. А вслух она сказала:

— Не дает тебе покоя эта простыня. Честное слово, у меня есть ещё одна.

Он засмеялся.

— На всякий случай я подарю тебе дюжину.

— Но сначала ты займешься своим туалетом, а я пойду готовить завтрак. Бьен?[4]

— Бьен, — улыбнулся он.

Наташа варила кофе. Кофе был натуральный, не какой-нибудь суррогат, Катя достала его в своем наркомовском буфете. Но если руки у Наташи были заняты, то голова для мыслей оставалась свободной, и она, эта голова, мучительно размышляла: как же случилось так, что её сон материализовался? Прежде у неё никогда не было таких способностей — вызывать возгорание.

"В человеке!" — прямо-таки завопил её внутренний голос. Теперь ей будет страшно даже прикасаться к кому-то, не будучи уверенной, что она полностью контролирует свои желания.

Подумать только, Боря захочет её обнять и обожжет руки…

"Фу, глупость-то какая! Не паникуй, — сказала она себе. — Подумаешь, простыня!"

Но ведь через много лет ей все ещё помнилось брезгливое выражение на лице ныне покойного мужа и его умоляющее:

— Только прошу тебя, без ведьмачества!

Он боялся её необычных способностей, не хотел их признавать, думал, что их можно просто взять и запретить. Подобный страх понятен у человека темного, малограмотного, но Саша был достаточно образован, чтобы верить в ведьм.

Но нет, свою боязнь он перенес и на дочь, все выискивал в ней признаки "бесовства", а когда таки обнаружил, устроил Наташе форменную истерику, требуя "сделать что-нибудь, спасти ребенка от этого кошмара". Она пошла навстречу его мольбам, поставила на способности дочери защиту, но, как теперь выясняется, голоса предков все равно сквозь неё прорываются…

А если и Борис станет этого в ней бояться?

Страх покойного мужа, глубинный, нутряной, Наташа пыталась понять. Человек извечно боялся того, чего не мог объяснить. Но ведь это пока, потом люди научатся не только понимать, но и использовать необычные способности таких, как она, людей.

А сейчас, видимо, доля у неё такая — притворяться. Сначала не тем человеком, кто она есть на самом деле, но потом ещё и скрывать свои сверхестественные возможности…

Одно дело притворяться перед многими людьми, которые не всматриваются в тебя, отмечая каждую черточку, но почти невозможно обмануть человека влюбленного, ибо у него совсем другое зрение.

Влюбленный человек получает удовольствие уже оттого, что просто смотрит на любимое лицо. Ей нравилось в нем все: как он изящно держит вилку, как бесшумно жует, пьет кофе, а не хлебает, и особенно его слова:

— Ты прекрасна!

В любое другое время такая фраза показалась бы ей нарочитой. В любое другое, но не теперь. И как жаль, что с этим человеком она не сможет быть вместе, потому что Наташа устала притворяться. Если она и дома перестанет быть самой собой…

— Ты меня успокаиваешь, — сказала Наташа, не отрывая от Бориса взгляда. — Я ужасно выгляжу, когда недосыпаю. А мы спали с тобой…

— Мало! — со смехом завершил он фразу за нее.

Воспоминание о том, как все было, до сих пор окатывало её мягкой теплой волной. Она так осязаема, что на этой волне, закрыв глаза, казалось, можно покачиваться: прилив — отлив, прилив — отлив.

— Если я не выйду сегодня на работу, — без улыбки заметил Борис, — меня расстреляют.

— Не говори так, — нахмурилась она.

Он поцеловал её руку.

— Я глупо пошутил. Но мне впервые не хочется работать. И что мы теперь будем делать? — спросил Борис.

— Жить, как жили, — предложила она.

Он открыл рот, пытаясь что-то сказать, но со вздохом закрыл его. Потрогал подбородок.

— Доннер-веттер![5]У меня приступ косноязычия. Мне хочется сказать тебе так много, а коротко не получается. И что я вдруг для себя открыл: говорить кратко — труднее… Вот, теперь совсем запутался. Ты не поверишь, я с легкостью писал для своих руководителей полуторачасовые доклады, а тут двух слов связать не могу!

— Это оттого, что ты пытаешься говорить на ходу.

— Пытаюсь, — согласился он, — потому что мне кажется, что ты возьмешь и исчезнешь куда-то.

— Куда же я могу деться?

— Может, улетишь к себе на Марс.

— Теперь ты прямо намекаешь, что я не от мира сего?

— Видишь, как ты легко играешь словами. У меня так не получается. Дело в том, что я скоро должен уехать. В Туркмению. Я сам себе устроил этот перевод… Если бы я мог знать, что встречу тебя!

— Это что-то изменило бы?

— Это изменило бы все!

— Какой, однако, горячий! — сказала Наташа. — Зачем кричишь? Давай вернем все назад и сделаем вид, что мы не встречались.

— Ты смеешься надо мной, и поделом!

— Тебе пора на работу, Боря!

— Наташенька, ты можешь сегодня никуда не уходить?

— Могу, конечно, но…

— Прошу тебя, побудь дома, я только сбегаю на работу, узнаю, что да как, и вернусь.

— Хорошо, побуду, — кивнула она, закрывая за ним входную дверь.

Похоже, вопрос отпал сам собой. Она только начала подготавливать в уме речь о том, что им не нужно больше встречаться, а он и так уезжает. Да и что Наташа могла бы ему дать, кроме беспокойства?

Она ещё помнила свой сон и его последствия. Надежды на то, что она сможет быть такой, как все, рухнули. Ее никто не спрашивал, передавая по наследству дар, в котором она вовсе не нуждалась.