был высказаться, принималось любое мнение.

– А после?

– А после упоминать Чистку запретили.

– То есть ты никогда не говорила об этом с матерью или с Нейтом Чилдрессом?

Я гляжу на агента в упор.

– Помните, что я вам сказала?

– Агент Карлайл, – вполголоса произносит доктор Эрнандес. – Мунбим предельно ясно выразилась насчет тем, которые она сегодня не желает затрагивать. Прошу уважать ее выбор.

Агент Карлайл продолжает смотреть мне в глаза, но все же кивает.

– Вы правы, – говорит он. – Прошу прощения, Мунбим.

Катись к черту.

– Все в порядке, – отвечаю я.

– Я бы хотел поподробнее узнать о жизни в Легионе до чистки, – говорит доктор. – Ты не против?

– Нет.

– При отце Патрике членам Легиона разрешалось смотреть телевизор, слушать радио, играть в игры, читать книги и есть все, что захочется, – перечисляет доктор Эрнандес. – Верно?

Я киваю.

– А после чистки все это оказалось под запретом?

Киваю опять.

– И все же люди не перестали любить отца Джона?

– Выходит, не перестали. Не могу утверждать, что думал каждый конкретный человек, но отец Джон заявил, что мы все слишком привыкли к комфорту, разленились и постоянно потакаем своим прихотям. Мы должны стать сильнее, сказал он, и большинство с ним согласилось.

– Стать сильнее для последней битвы? – спрашивает агент Карлайл.

– Разумеется.

– Значит, твоя мама тоже его поддерживала, раз вы обе остались в Легионе? – не отстает агент.

– Достаточно, – вмешивается доктор Эрнандес. – Вы не вправе определять, как будет проходить сеанс, агент Карлайл. Я этого не допущу.

Он посылает мне ободряющую, как ему кажется, улыбку из разряда «Все хорошо, я на твоей стороне», но я на нее не реагирую. Внутри у меня все кипит от гнева – терпеть не могу, когда мной пытаются манипулировать, особенно если манипулятор уверен, что я этого не замечаю. Не люблю, когда меня держат за дурочку.

– Может, и поддерживала, – цежу я, не сводя глаз с агента Карлайла, – а может, и нет, раз в итоге она все равно ушла.

– Ушла? – прищуривается он. – Или была изгнана?

Слово пронзает меня, словно лезвие ножа, я замираю.

– Что вы сказали?

– Три года назад, – продолжает агент Карлайл, как будто не слышал вопроса. – Двадцать второго числа этого месяца, если не ошибаюсь.

– Агент Карлайл, – доктор Эрнандес слегка повышает голос, – больше предупреждать не буду.

– Вы ничего не знаете о моей маме, – отвечаю я. Не знаю, с кем они разговаривали, кто мог рассказать им о самом ужасном – до пожара – событии в моей жизни. Я чувствую, как мой голос подрагивает от ярости. – Вообще ничего.

Агент Карлайл не отвечает, лишь многозначительно смотрит на своего соседа.

– Прости, – обращается ко мне доктор Эрнандес. – Ты ясно дала понять, что сегодня не хочешь говорить о маме, и твой выбор достоин уважения.

Меня так и жжет изнутри.

– А вдруг я передумала?

– Сейчас не самая подходящая обстановка для этого разговора.

– Почему? Из-за того, что он здесь? – Я указываю подбородком на агента Карлайла.

Доктор Эрнандес кивает.

– Это одна причина. Есть и другие. Тебе следует помнить, что это…

– Только не говорите «процесс». Я буду счастлива никогда больше не слышать этого слова. Я провела здесь почти неделю и точно выяснила лишь одно: уйти отсюда нельзя. Так каков расклад? Я пленница? Вы собираетесь обвинить меня в преступлении?

– Тише, тише, – вмешивается агент Карлайл. – Никто тебя ни в чем не обвиняет. Успокойся, пожалуйста.

Но я не могу успокоиться. Не хочу успокаиваться.

– Скажите прямо, – требую ответа я, – что я здесь делаю и что меня ждет. Ну же. Будьте так добры.

– Сеанс завершен, – постановляет доктор Эрнандес. – Мунбим, мне жаль, что ты расстроилась, но, прошу, пойми, что я действую исключительно в твоих интересах. Постарайся мне поверить.

– Вы уже это говорили. – Мой гнев угас так же быстро, как вспыхнул, в уголках глаз собираются слезы. Я сдерживаю их как могу, потому что ни за что не заплачу перед доктором снова.

Я.

Просто.

Не.

Заплачу.

– Я был совершенно честен, – убеждает меня доктор Эрнандес. – Мунбим, ты пережила тяжелую психологическую травму, не говоря уже о той жизни, которая этому предшествовала, и я глубоко впечатлен твоей неизменной силой и стойкостью. Наверное, я говорил тебе об этом не так часто, как следовало бы, и за это приношу извинения. Однако ты должна понимать: есть определенный порядок, есть правила, и, как бы трудно тебе ни было в это поверить, они установлены для твоего же блага.

Я смеюсь. Просто не могу сдержаться.

– Для моего же блага, – повторяю я. – Да вы знаете, сколько раз я слыхала эту фразу?

– Нет, не знаю, – серьезно произносит доктор. – Но хочу, чтобы ты мне рассказала. Правда хочу. Только мы должны продвигаться вперед постепенно, не торопясь.

– Ладно, закончим на сегодня, – говорит агент Карлайл. – Нам всем не помешает немного остыть. – Он встает, надевает пиджак, смотрит на меня. – Тебе ничего не грозит, малышка, слышишь? Отдохни, а завтра поговорим.

– А если я не захочу? – Я и сама понимаю, что вопрос глупый, потому что мои желания никого не интересуют. Никогда не интересовали.

– Поговорим завтра, – повторяет агент Карлайл.

Продолжая смотреть на меня, доктор Эрнандес убирает в портфель блокноты и ручки. В его глазах сквозит нечто, что я должна бы понять, но никак не могу. Жалость? Сочувствие? Забота? Что бы это ни было, мою кожу начинает покалывать от злости.

Доктор встает и вслед за агентом Карлайлом выходит из кабинета, а я закрываю глаза, делаю глубокий вдох и жду, когда меня отведут обратно в мою комнату.

Все в порядке, шепчет внутренний голос. Ты справилась. Все будет хорошо, все-все.

Сестра Харроу улыбается и закрывает за собой дверь. Как только раздается щелчок замка, я сажусь за стол, беру лист бумаги и принимаюсь рисовать. Воду. Скалы. Дом с голубыми стенами. Себя. Маму.

Первое воззвание Святой церкви Легиона Господня, в точности воспроизведенное всепокорнейшим Вестником Господним, отцом Джоном Парсоном

Господь наш в Своей совершенной и безграничной мудрости явил Истинный путь тем мужам и женам, чья Вера крепка, а сердца чисты и лишены притворства. Он также открыл, что Истинный путь долог и тяжел и по обе стороны его клубится Тьма.

Откровения, явленные мне, помогут Братьям и Сестрам моим еще ревностнее служить во Славу Господню.

ПОКИНУВШИЕ РЯДЫ ЛЕГИОНА ДА БУДУТ ПРЕДАНЫ ЗАБВЕНИЮ. В сердцах истинно верующих нет места еретикам. Членам Легиона запрещается упоминать их в речах, а также допускать хотя бы и мысли о них.

За