А как отбыла Евгения к папе, то стало полегче, ощутимо, по прищепке было понятно – ослабился прихват, рассупонилась, отпустила на сколько-нисколько. А только коротким вышел перестой – тут же вернулась, как и не отбывала никуда. И сам в отбытии, с глазу на глаз остались с ней: одна отрада – спать идёт сама, без него. Ещё Настя обратила внимание на странную штуку, раньше не теребившуюся в голове. Ведь, если честно, в стараниях своих угодить хозяину в постельной надобности, порой забывалось главное, чуткое, живое для женской ответности. Отдаваясь Павлу Сергеевичу, она думала лишь о том, чтобы сделать ему как можно приятней и слаще, подставляясь так и эдак, угадывая по глазам его, по дыханию, по усталости или же по неутомимости, с какой, бывало, брал её, чтобы, отпуская, оставался ею довольный и сытый, как будто и покушал, и понравилось. И чтобы помнил, что в любой миг, только кликни, придёт и подчинится. Сама же брала себе по остатку, если получалось чего подобрать. Со временем вообще разучилась думать в эту сторону, да и чувствовать заодно чего-ничего, будто смирилась с тем, что нет потребности в ней как в живом, трепетном и ответном существе, а есть одна лишь телесная нужда, да и то когда подступит. Однако и такое устраивало совершенно, целиком, безо всяких ненужных голове отвлекающих помышлений.

Теперь же, с появлением этой немочки-Цинки, многое поменялось в её прикорнувшем на годы женском устройстве. Будто проснулось что-то, разбудилось, сделавшись недоброй медведихой, раздёрнувшей спящие присмотры после долгого провала. Вспомнила не то своё, а это, с чего началось у них, когда тело ещё трепетало, а мысли окончательно не улеглись, прикидывая про жизнь так и по-другому.

Теперь же прикидывала не она – другая, законная, от которой зависело дальнейшее, будь оно проклято. А и знала ведь, знала, что напрасно всё, что не дозволено думать так и злобничать, несмотря, что и сам – старик, и сама – сопля безрогая, а честно всё там меж ними, достойно, по согласию и без оглядки на любые разности и остальное.

Так и маялась Настасья с разнопеременным успехом: то отдаляя себя от этих невесёлых метаний, то вновь на короткий промежуток подойдя на расстояние плевка к непотребству, какое вершилось на её глазах в святом для неё доме, где проживал наместник Бога на этой выжженной солнцем и истёртой ветрами степной земле.

Царёв в тот день вернулся как всегда, уже ближе к полной темноте – большой, добрый, улыбающийся, с цветами. Букет был дивный, он состоял из невиданных прежде Женей цветов, явно не произрастающих в здешних местах. Каждый довольно короткий стебель заканчивался маленьким белым пушистым созвездием, в центре которого, прижатые один к другому, располагались мягкие шарики, видом своим напоминавшие миниатюрные подушечки на лапе льва. Сами же лепестки были словно связаны из белых меховых волосинок и раскинуты во все стороны вокруг этой лапы.

– Боже мой, какое чудо… – прошептала Евгения Адольфовна, едва придя в себя от изумления и опустив лицо в букет, – что это, откуда? Как это называется, Паша?

– Это ясколки. Их называют еще крымскими эдельвейсами, – явно довольный произведённым эффектом, ответил Главный. – Только что из Крыма, я просил собрать букет для тебя, знал, что попаду в самую точку, дочь художника не сможет не оценить.

– Из Крыма? – удивилась она, – но как, каким образом?

– На самолёте, – пожал плечами Царёв, скидывая пиджак, – нашим, служебным рейсом. Теперь туда часто придётся летать, ЦУП окончательно переводим в Евпаторию, я разве тебе не говорил?

– А разве это не тайна? – шутливо отбилась она, всё ещё не отнимая лица от эдельвейсов, – может, теперь с меня ещё одну подписку возьмут, с другой степенью допуска?

Павел Сергеевич расхохотался:

– Единственная тайна, которую тебе не следует знать, моя хорошая, это что крымские эдельвейсы занесены в Красную книгу, и потому их категорически запрещено собирать. Впрочем, теперь и ты об этом знаешь, о нашем маленьком совместном правонарушении. Хотя… – на мгновенье он задумался, после чего соорудил смешное лицо, напустив на него притворную строгость, – если взвесить другие преступления, тоже маленькие и побольше, то всё же думаю, в конечном итоге выиграют не они, не запретители этой небольшой радости. – И, не дав ей никак отреагировать, добавил: – Вот смотри, – вытянув один цветок, он ткнул в него пальцем, в самую серёдку меховой звёздочки, – недавно узнали, что эти тонюсенькие волоски полностью поглощают ультрафиолет и так защищают эти нежные лепесточки от горячего горного солнца, от опасных для растения ожогов. Каково, а, Женюра?

– Здорово, – ответила она, – меня папа так называл, таким именем, особенно когда хотел дать понять, что он меня любит. А я, между прочим, люблю тебя, ты у меня сам из Красной книги, как редкий экземпляр человеческой фауны. – И засмеялась.

– Ты ему так и не позвонила? – ответно улыбнулся Царёв, одновременно подгоняя глазами Настасью, суетившуюся насчёт стола.

– Завтра позвоню, – отозвалась она, – обязательно, я уже решила, просто для этого мне нужно собраться. Теперь, думаю, я уже готова к разговору. – Потом она чуть осуждающе посмотрела на него, отведя взгляд сначала вправо, затем влево – А тебе что, не понравилось? Почему ты ничего не сказал?

Он крутанул головой туда-сюда и только теперь заметил произведённые ею обновления.

– Оп-па! – воскликнул он и притянул Женю к себе. – Вот это я понимаю! Вот жена так жена! Красиво нечеловечески, нет, правда: замечательно всё получилось, никогда бы не подумал, что таким простым вмешательством можно так радикально изменить мир к лучшему, пускай даже в масштабах одной квартиры. – Он обернулся к Насте, заканчивающей накрывать на стол. – Насть, а тебе-то самой как? Небось, тоже радуешься, смотри, места теперь сколько свободного у тебя, летай не хочу!

– Радуюсь, – выдавила из себя Настасья, стараясь прикрыть очередное расстройство занятостью, – чего ж и мне не порадоваться, раз вам от этого тоже радостно.

– Ты ещё спальни не видел, – добавила масла Женя в Настасьино пламя, – поедим, потом продемонстрирую тебе, на месте. – И оба понимающе улыбнулись чему-то своему. В этот момент Настя уже тихо начала ненавидеть обоих, однако всё ещё продолжая выказывать внутреннее уважение и почтительность к Павлу Сергеичу, но только если брать его в отдельности, без неё.

Утром он уехал. Женя же, выждав пару часов, заказала разговор с отцом, продиктовав телефонистке его рабочий номер в проектном институте.

Их соединили через полчаса, Цинка подозвали, и он взял трубку. Она начала разговор сходу, решив, что лучше будет для обоих, если не брать долгий разгон и сразу же объясниться, как отец и дочь, без всех искусственно надуманных причин и прочего наносного идиотизма. Он и на самом деле получился коротким, их разговор.

– Папа, – сказала Женя, – я хочу, чтобы мы помирились, мне неприятно то, что между нами произошло. Мне кажется, всё это абсолютная чепуха и твои немного расшатанные нервы, которым ты позволил себя одолеть. – Адольф Иванович слушал молча, не делая попытки прервать дочь, впрочем, возможно, ему было просто неудобно разговаривать на эту деликатную тему на работе. В любом случае, это был скорее добрый знак, нежели плохой, и она решила чуть добавить напора: – Павел Сергеевич и я, оба мы хотим лишь одного, чтобы ты приехал к нам в гости и вы бы с ним познакомились, хоть предварительно. И вообще, нам есть чего тебе рассказать. Он может выслать за тобой машину, без проблем. – На той стороне, однако, всё ещё была тишина, и это её озадачило. На всякий случай Женя пару раз дунула в трубку и спросила: – Ты меня слышишь, папа? Ответь что-нибудь.