Тогда же овладела им, всем целиком, от пяток до ушей, любовь к женщине – безумная, неохватная, испепеляющая снаружи и изнутри. Всё шло в ход, чтобы схватить её и больше не выпускать: ходил на руках, задирая ноги в небо, проплывал под баржей в открытом море, рискуя жизнью, делал стойку на руках на самом краю крыши морга. Получил в итоге – забрал её в свою жизнь, но от лозунга своего отказаться так и не сумел: «Дайте каждому жить, как ему хочется, уйдите и не мешайте…»

В результате расстались, не получилось совладать с бешеной энергией собственной жизни, со всепоглощающей страстью к ней, которая и была для него работой… – но и к прочим женщинам, бесконечным, сменяющим одна другую, питающим собой всё новые и новые его эмоции, дающие свежий импульс, чтобы творить, искать, добиваться побед, не думая о поражениях. Он ещё тогда, задолго до того, как стал подлинным гением, хотя таковым и не родился, уже предчувствовал своё особое место на земле и про всякую новую пассию уже знал заранее, что не откажет, просто не посмеет. Потому что он дарит ей себя авансом, он делает неприкрытый намёк, чтобы они догадывались и не могли сказать «нет». У него получалось, почти всегда без сбоев. Умел подавлять волю, особенно женскую, как того не умел никто.

Потом была переводчица, возникшая случайно, но сразу зацепившая, ставшая ему важней и желанней многих других в списке его проходных страстей. Его хватило на два года, без регистрации. Он ей вообще достойного внимания не уделял, этой подписи, предписывающей сторонам верность. Преданность не зависит от формы тела, полагал Павел Сергеевич, и не определяется бумагой. Такое качество в человеке может и должно непременно и исключительно носить характер самый естественный, как в доведённой до крайнего совершенства красоте живой природы и взаимосвязи её отдельных составляющих. Так и тут: само тело, сам разум, всё, из чего собран организм высшего порядка, определяют для себя нужность в том или ином ещё одном организме, и, быть может, не только в одном…

И, наконец, Реактивный НИИ, должность, первые реальные достижения. И вскоре вслед за тем – 37-й, страшный, жестокий, смертельный. Арестован учитель, Туполев, как и другие: многие расстреляны.

Добрались и до него, Царёва: ясное дело – такой же враг, заговорщик, тратил народные средства на никому не нужные испытания чёрт знает чего. В сентябре 38-го он был включён в список лиц, подлежащих суду Военной коллегии Верховного суда СССР. И снова был он первым, как всегда, – шёл по первой категории, и это означало, что НКВД рекомендует расстрелять как врага народа. Список, попав в руки к вождю, был завизирован, не вызвав вопросов: тем самым расстрельный приговор был утверждён.

Однако чудо случилось и тогда, когда, казалось, просто уже не оставалось шансов на жизнь. Ему повезло, и никто так и не узнал, какая причина стала решающей. Расстрел, неминуемый и уже назначенный, внезапно был заменён десятью годами колымских лагерей строгого режима. Другое же чудо, ставшее судьбоносным, невольно произведённое руками самого Иосифа Виссарионовича и ровно противоположное предыдущему, тоже имело место, но уже поздней, когда судьба всех их, «шарашников», решалась уже Самим. Ему принесли список, похожий на тот, расстрельный, но чуть другой, с учётом потерь за время войны. Вождь почитал про каждого, не поленился, спросил:

– Какой лучший?

Ему сказали:

– Этот, – и указали на Грушко, однако тут же добавили, – но только больно уж сердитый, не признаёт критики. Хотя и соображает, как никто, научные статьи имеет по ракетному делу, одобренные Академией наук.

– Ещё кто? – справился вождь.

– Ещё вот этот, – ответили Усатому, – тоже нормальный, к тому же оценивается как неплохой организатор, годный для любого большого дела. Про голову его известно меньше, но плохого не говорил никто.

Дальше Он допытываться не стал, проставил красную галку на папке «Дело П. С. Царёва» и коротко распорядился:

– В приказ. Будет главным по изделию № 1…

Но пока он всё ещё отбывал во Владимире, и была Кира, всего три или четыре раза виделись с ней, если именно так описывать то, что имело место между ними. К тому же не добрая воля или разом вспыхнувшее чувство сыграло роль, а пустая случайность, всё то же недоглядство да разгильдяйство охранителей стало тому причиной, что, так или иначе, сыграло на руку любовникам по несчастью.

Царёв её потом почти не вспоминал. Он, впрочем, не был уверен, что, легко получив её на свободе, ещё до той ужасной части своей биографии, ему бы захотелось и дальше тратить время на соблазнение и короткий роман. Да и лицо не отложилось в памяти как нужно, всё больше сзади помнил картину, как она вибрировала под ним, издавая стоны, а он придавливал ей шею, чтобы звуки из камеры свиданий не могли долететь до вертухайских ушей. Единственное, что зависло на краю сознания, возникая обрывочно, чрезвычайно редко, на совсем короткие секунды и стремительно исчезая вновь, – те волосы её, светлые, волнистые, выпущенные на свободу одним точным движением её красивой руки с тонким запястьем, прикоснувшейся к стянутому на затылке пучку.

Быть может, именно этот участок его памяти, уже сам по себе больной и непрозрачный, к тому же затянувшийся со временем нечистым туманом, в какой-то момент высветлился и очнулся после многолетнего анабиоза, вернув себе прежнюю силу именно в тот день, когда он обнаружил в одном из своих КБ ту светлую свежезавитую голову чертёжницы Цинк. И наверное, именно по этой причине Цинк, Евгению Адольфовну, его жену, в настоящий момент везут в гостиницу, чтобы, дав ей время передохнуть и опомниться от полученных впечатлений, отвезти на городской пляж, где она, наконец, зачерпнув ладонью морской воды, поднесёт её к губам и осторожно прикоснётся языком к теплейшему черноморскому рассолу, испытывая его на вкус.

Но это было теперь. Тогда же, в тот послевоенный год, когда он освободился уже подчистую и с головой окунулся в работу, женщины со второго места в его житейской табели плавно перекочевали на третье, по остаточному варианту: что легко подворачивалось само, то и брал, не слишком затрачивая себя, – просто пользовался, ничего не обещая взамен и не выдавая пустых авансов. Решил, так будет честней для него и правильней для них самих. Тем более что теперь он много времени проводил в Германии, изучая по поручению высшего руководства техническое наследие изобретателей ФАУ-2. Он изучил, конечно, но и улучшил, создав баллистическую ракету с дальностью полёта до 600 километров. И почти сразу вслед за ней – до 3000 км. Ещё спустя короткий срок его невероятные организаторские способности потребовались на новом направлении: в скором времени начиналось строительство посёлка «Зарница», со временем переросшего во Владиленинск – населённый пункт закрытого типа, и теперь ему приходилось постоянно мотаться в эту далёкую казахстанскую степь, чтобы лично контролировать свою часть – закладку основы будущего космодрома…

Они встретились лишь под утро, в гостиничном номере. Его привезли, вымотанного, после бесконечных предстартовых проверок: на 8-е августа намечен «Космос 127», он же «Зенит 4», всё нужно успеть выверить и подготовить – чёрта рогатого вместе с дьяволом. Не было ещё такого рода управления из евпаторийского Центра, всем им ещё лишь предстояло освоить такое на деле: думать же о риске не хотелось вообще, всякий риск отныне обязан быть вычеркнут из любого рассмотрения – с «Зенитами» подобное совершенно недопустимо, особенно после того, что случилось с отменой пуска Р – Н «Союз» с беспилотным КК «Союз 7 К – ОК», когда ракета чёртова взорвалась и разрушила стартовую площадку. Она ведь тоже живая, она тоже живёт и так же, как человек, умирает до срока, если нарушена система жизнеобеспечения.