Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я… Мы… Мы не…
А Самойлова осенило:
– Знаете что? А пусть ваш мешок здесь полежит. Вася его сам вечером притаранит. Верно, Вася? Ведь подходит? Подходит? – пристал он к ней.
– Подходит, – пролепетала Алла, беспомощно глядя на Зайцева.
– Зайцев? Так ведь лучше? – не унимался Самойлов.
– Да-да, – раздраженно бросил Зайцев.
– Я пойду. Мне пора. – Алла схватилась за ручку двери.
– Он, может, даже на авто картоху закинет, – все продолжал Самойлов. – Если авто свободно будет.
– А вы заходите к нам еще! – крикнул ей Крачкин.
Дверь хлопнула.
– Мерси, – протянул Зайцев, изничтожая Самойлова взглядом. – Рыцарь печального образа.
– Чего?
Крачкин уже все понял и захохотал. Он перешагнул через мешок и стал подниматься по лестнице.
Но Самойлов был полностью занят таинственной незнакомкой.
– А ты что, другой бабе картоху эту отволочь должен был? – донимал Самойлов.
– Это не баба, Самойлов, а свидетельница. По делу.
Зайцев взялся за мешок. Он, казалось, был набит чугунными болванками.
– А бабец ничего.
– Картошку ей отсыпать не забудь! Зайцев! – крикнул с лестницы Крачкин.
– Да помоги мне хоть этот мешок с дороги отволочь.
– Куда?
– Самойлов, – позвал Крачкин с лестницы. Тот лишь повел головой на звук.
– Ты куда хочешь, Вася? Под лестницу? Сопрут, – убежденно заявил Самойлов. – Давай хоть в дежурку.
Они взялись за мешок вдвоем.
– А бабец ничего, – опять повторил Самойлов, пыхтя. – Хотя для нашего брата, конечно, слишком. Такие бабцы – им больше народные артисты, или вот как были нэпманы богатые, или начальники подходят. Не шобла типа нас.
– Самойлов!
– Да чего?
Коптельцев осторожно стукнул. Приоткрыл дверь. Так и есть – никого. Лабораторию перевели в подвал. От стены к стене тянулись шнуры. На них, прикрепленные обычными бельевыми прищепками, сохли фотографии – какие-то морды, очередной мордобой на рабочей окраине: на черно-белых снимках кровь казалась пролитыми чернилами.
Коптельцев быстро метнулся к картотеке. У Крачкина во всем был медицинский порядок. Негативы расставлены по датам. Коптельцев быстро нашел пальцами май. А дата? Дату он не помнил. В Ленинграде убивали. Вот и все.
Ладони вспотели. Что ж он так потеет, не лето ведь. А Зинка ноет: к врачу. К черту.
Наконец нашел нужное. На негативе занавеска казалась светло-серой. А женщина – чернокожей. Проклятый негр-коммунист, как будто без него всем тут головной боли мало.
Коптельцев нашел общий план комнаты. Быстро сунул негатив в карман. Проверил, глядя каждый негатив на свет, где еще попала в кадр злополучная этажерка. Вот, еще один: хорошо видна статуэтка – пастушка с цветами в подоле, кокетливо приподнятом фарфоровыми пальчиками. И явно пустое место рядом с ней.
Коптельцев сунул в карман и этот негатив. Быстро втолкнул ящик обратно.
И вышел спокойно. Шел вальяжно. Бегают только те, кому есть чего скрывать. Чего бояться.
Все пошло наперекосяк уже на пароходе. На пароходе, который – как предполагалось – нес шестерых юных американских коммунистов навстречу светлому будущему в стране, победившей классовые и расовые предрассудки.
Так думал Оливер Ньютон. Но так не думали остальные пятеро.
Самойлов сверился с блокнотом: Аманда Грин, Кэтрин Барроу, Майкл Браун, Патрик О’Нил и Мартин Макдонах.
– Местонахождение их нынешнее известно? – быстро поинтересовался Зайцев.
Самойлов кивнул.
– А Мартынов где застрял? – вдруг перебил Зайцев.
Крачкин дернул плечом.
– Пошел посрать и провалился, – ответил обычной присказкой Серафимов.
– Ладно. Давай что у тебя там дальше, Самойлов?
Тот продолжил.
…Вернее, они сами толком не представляли, что их ждет: будущее расплывалось в радужном тумане. Расовые предрассудки уж во всяком случае они не спешили стряхнуть с себя вместе с нью-йоркской пылью. Как оказалось.
Затрещал телефон.
– Да? – крикнул Зайцев.
– Проститутку привели.
– Молодцы, – буркнул Зайцев и повесил трубку.
– Ну, Самойлов. Они что, сами вот так все тебе и выложили? – не поверил Зайцев.
– Она. Аманда Грин.
– Интересно. Значит, ей это в порядке вещей показалось. Не секрет, значит. Вот и выложила как на духу. – Зайцев стоял перед окном. Но видел перед собой лишь пароход, океан. Мертвое лицо чернокожего.
– Американские нравы, – резюмировал Самойлов.
– Между прочим, товарищи, я читал в прессе, что в Америке негров до сих пор линчуют, – вставил Серафимов. Он, как всегда, занимал диван. И, как всегда, исправно посещал комсомольские собрания.
Аманда Грин была теперь студенткой Ленинградского университета. Остальные американцы отправились из Ленинграда дальше – в Москву. «Интурист» дал Самойлову адрес товарища Грин, оказавшейся совершенно русской на вид девкой с коротко стриженными волосами. Только хороший трикотажный костюмчик был явно не советским. И еще акцент, конечно. В остальном товарищ Грин говорила по-русски довольно бойко.
«А Оливер Ньютон – нет», – отметил себе Зайцев.
– Она русский уже здесь выучила?
Телефон опять издал трель. Зайцев поднял и бросил трубку на рычаг.
– Говорит, еще в Нью-Йорке. Там полно евреев, которые бежали от царских погромов. У них и выучилась. Когда вела коммунистическую работу.
– Ну-ну, так и что на пароходе? – напомнил Зайцев.
Оливер Ньютон, по-видимому, решил, что для него светлое будущее уже наступило. Прямо на пароходе. Он пригласил потанцевать даму. Белую.
Свои же товарищи-коммунисты отозвали его в сторонку.
– Рыло начистили, в смысле? – уточнил Зайцев.
– Нет, рыло пока не трогали. Внушение сделали.
С этого же первого вечера отношения между американцами не то чтобы напряглись. Но чувствовалось, что теперь Ньютон плывет сам по себе, а остальные пятеро – сами по себе.
– Несознательные какие товарищи. А еще коммунисты, – заметил Серафимов.
– Американцы, – пожал плечами Крачкин. – Двести лет предрассудков в один миг не вытравить.