– Ваша притча правдива. Лучше было бы, если бы океан потопил сотую часть вооруженных рыцарей нашего войска. Остальные могли бы уже наверняка оправдать надежду благородных христиан Палестины, некогда славных властителей латинского королевства в Иерусалиме.

– Предоставленные самим себе, мы легко бы поняли, как опасно спорить и бороться с бурей; подкрепляемые деньгами и войсками, мы мало-помалу могли бы добиться от Саладина мира и покровительства на приличных условиях. Однако из-за таких серьезных действий нашего войска мы не сможем рассчитывать, что Саладин в случае победы позволит кому-либо из нас сохранить свои владения или княжества в Сирии, тем более допустит существование монашеского ордена, причинившего ему много бедствий.

– Но наши войска могут победить и снова водрузить крест на сионских стенах.

– А какая от этого польза ордену тамплиеров и Конраду Монсерратскому?

– О, вы можете получить пользу. Конрад Монсерратский может стать Конрадом – царем Иерусалимским.

– Титул громкий, храбрый гроссмейстер, но он дает мало власти и приносит много забот. Готфрид Бульонский верно выбрал эмблемой терновый венец. Признаюсь вам, гроссмейстер, мне нравится восточная форма правления. Безусловная монархия предполагает лишь короля и подданных; эти отношения невольно напоминают пастыря и его стадо первобытных времен. Все оттенки феодальных отношений слишком сложны и неестественны. Я соглашусь скорее остаться полновластным маркизом в своем небогатом поместье, нежели быть королем Палестины, ограниченным в своей власти привилегиями феодальных баронов, имеющих права на поместья Иерусалимского королевства. Король должен быть полностью свободен в своих действиях. Что значит его власть, если он постоянно будет сталкиваться с правами и привилегиями феодалов, всегда вооруженных с ног до головы? Словом, я хорошо знаю, что и Ричард, если он только выздоровеет, окажет все свое влияние, чтобы выбор пал на Гвидо де Лузиньяна.

– Достаточно, – сказал гроссмейстер, – ты расположил меня к себе своей искренностью. Быть может, другие так же думают, как и ты, но только маркиз Монсерратский осмелится откровенно признаться, что не желает восстановления Иерусалимского королевства, а предпочитает быть полным властителем одной ее части, что он готов уподобиться диким островитянам, которые в бурю не спасают корабль из бушующих волн, а ждут его крушения, чтобы воспользоваться обломками.

– Ты мне не изменишь?! – воскликнул Конрад, недоверчиво посмотрев на него. – Знай же, мои слова не смогут меня погубить, а рука моя сумеет защитить. Попробуй донести на меня, я готов вступить в бой с храбрейшим из тамплиеров.

– Ты слишком горяч и подозрителен, – сказал гроссмейстер. – Что бы ни случилось, клянусь тебе святым храмом, ради защиты которого сплотился орден, что я сохраню твою тайну как верный товарищ.

– Каким храмом? – спросил маркиз, который не мог удержаться от насмешки. – Клянешься ли ты храмом, воздвигнутым царем Соломоном на Сионской горе, или тем символическим зданием, о котором вы, говорят, совещаетесь под тайными сводами тамплиерских убежищ?

Гроссмейстер бросил на него грозный негодующий взгляд, ответив, однако, спокойно:

– Каким бы храмом я ни клялся, маркиз Монсерратский, будь уверен, моя клятва священна. Желал бы я знать, какой нерушимой клятвой я мог бы связать тебя?

– Клянусь тебе, – ответил, смеясь, маркиз, – маркизской короной, которую я надеюсь променять до окончания войны. Она так легка, что с трудом защищает мою голову от холода, герцогская скорее смогла бы защитить ее от ночного ветра, который начинает подниматься. Но предпочел бы я королевскую, прочно подбитую бархатом и горностаем. Словом, гроссмейстер, мы связаны друг с другом общими интересами. Ведь если союзным войскам удастся овладеть Иерусалимом, то не думайте, чтобы ваш орден или мой титул маркиза могли бы сохранить свою нынешнюю самостоятельность. Нет, клянусь Богом, права гордых рыцарей ордена Святого Иоанна снова ограничатся заботами о больных и зараженных в госпиталях. А вас, могущественный и уважаемый рыцарь, поставив рядом с простым воином, заставят вести более простой образ жизни: один тюфяк на троих, лошадь на двоих – по правилам вашего устава.

– Сан наш, преимущества и богатства нашего ордена не допустят унижения, которым вы нам угрожаете, – надменно возразил гроссмейстер.

– Именно это и послужит поводом к его унижению, – сказал Конрад Монсерратский. – Вам так же хорошо известно, как и мне, уважаемый гроссмейстер, что, если союзные князья овладеют Палестиной, первым делом они постараются уничтожить независимость вашего ордена. Они давно решились бы на это и без позволения святейшего Папы, если бы только необходимость не заставила их прибегнуть к вашей помощи для покорения Святой земли. Помогите им одержать победу, и они выбросят вас, как обломки копья после турнира.

– В словах ваших есть доля правды, – сказал гроссмейстер, мрачно улыбаясь. – Но скажите, на что можем мы надеяться, если союзники удалятся с войском и оставят Палестину под властью Саладина?

– На очень многое: султан охотно дает обширные провинции для того, чтобы иметь небольшое число хорошо вооруженных латинских всадников. Сотня воинов вместе с его легкой конницей обеспечат ему верную победу над многочисленными врагами в Персии и Египте. Такая зависимость от Саладина едва ли будет продолжительна. Со смертью этого султана все может измениться. Помни, что на Востоке государства возникают очень быстро. Получая подкрепление из числа смелых воинов Европы, чего мы только ни сделаем, избавившись от монархов, которые сейчас всех нас держат в полной зависимости от себя!

– Вы правы, маркиз, и я полностью с вами согласен. Однако мы должны действовать очень осторожно: Филипп Французский благоразумен и храбр.

– Правда, но тем легче отговорить его от участия в походе, на которое он согласился в порыве увлечения. Его беспокоят слава и успехи короля Ричарда, его исконного врага, и он нетерпеливо ждет возвращения домой, чтобы осуществить свои честолюбивые намерения, конечно, не связанные с завоеванием Палестины. Он воспользуется первой благовидной причиной, чтобы убраться отсюда, где он видит, как бесславно истощаются силы государства.

– А эрцгерцог Австрийский?

– О, что касается эрцгерцога, то его эгоизм и глупость направляют его в ту же сторону, куда политика и благоразумие ведут Филиппа. Он воображает (да укрепит его Бог в этих благих мыслях), что ему платят неблагодарностью, так как все миннезингеры[12]восхваляют короля Ричарда, которого он боится и ненавидит, и гибель которого доставила бы ему немало радости. Очень напоминает он мне ленивую собаку, которая, если гончая попадется волку, сама хватает ее за хвост вместо того, чтобы отбить ее. Я говорю вам все это для того, чтобы показать, как искренне желаю, чтобы союз владетельных князей распался и могущественные монархи с войсками отступили. Но ведь вы и сами знаете, что все влиятельные князья ждут с нетерпением заключения мира с Саладином.