Мысли влекли, утягивали куда-то не туда, точно вырывали из сладкого омута, и я снова включила плеер.

— Объявляется белый танец! — выкрикнула я и быстро прижалась к Роману.

На этот раз пел Валерий Меладзе, и, разумеется, про нас с Романом…

Певец явно накаркал. Только мы потянулись друг к дружке губами, как захрустели сучья. Мы повернули головы. Кто-то явно прятался в кустах.

— Может, собака? — шепнула я.

— Скорее, мишка-медведь, — Роман снова потянул меня к себе, но кусты захрустели сильнее прежнего, заставив нас напрячься.

— А вдруг, действительно, медведь?

— Да какой медведь, их тут еще в палеозое извели.

Я повернулась к кустам, а Роман поднял с земли камень.

— А ну выходи! Давай-давай, а то камнями забросаем и кусты подожжем.

Но все было тихо, никто наружу не показывался.

— Да этот тип просто струсил, — громко произнес Роман. — Эй, трусишка, у тебя шортики часом не мокрые?

Качнулись ветки, и, выдираясь из цепких веток, под свет фонаря выбрался Витька Анциферов.

— Опана! Вот так чудо гороховое!

— Сам ты гороховое!..

— Еще и дерзит, — Роман шагнул к Анциферову, ухватил за плечо. — Попался?

— Кто попался-то! — Витька попробовал вырваться.

— Не трепыхайся, — Роман держал парнишку крепко. — Ты что же, подглядывал за нами?

— Мое дело!

— Ишь ты! Вижу, заигрался в юного следопыта?

— Пусти, я сказал! — Витька толкнул Романа, пытаясь вырваться, но Роман был значительно сильнее, и толчок получился жидким.

— Не дергайся, голубок! Сначала объяснишь свое поведение, а после извинишься перед дамой…

— Фиг тебе!

Анциферов в очередной раз попытался вырваться, но обозленный Роман тряхнул его точно грушу.

— Стоять, я сказал!

— Сам стой, оглобля!

— Что ты чирикнул? — Роман вывернул Анциферову руку. — Повтори!

— Оглобля коломенская… — даже в тусклом свете фонаря стало видно, что лицо у Витьки жутко побледнело. Роман же продолжал выкручивать ему руку.

— Проси прощения! У меня и у дамы…

— Не надо, Ром. Отпусти его, — попросила я, но меня никто не услышал. Наоборот — Витька Анциферов яростно залягался ногами и пару раз в самом деле угодил Роману по щиколотке.

— Ах ты паршивец! — Роман ладонью шмякнул Витьку по затылку — да так, что парнишку швырнуло вперед — чуть ли не до самых кустов. Споткнувшись, он упал на колени, а Роман вновь оказался рядом.

— Значит, пинаться умеем? Посмотрим, что ты на это скажешь… — ухватив Витьку за ухо, он рывком вздернул его с земли.

— Гад! — заблажил Витька. — Котяра! Мало тебе Светки с Галькой? Мало Катьки кашеварихи? Вон как она на тебя смотрит!..

— Заткнись!

— Чего ты от Ксюхи хочешь, урод? И спаивал зачем? Думаешь, не видел, что ты ей в чай подливал?

— Я сказал: заткнись! — Роман наотмашь залепил ему оплеуху, голова у Витьки дернулась, но даже в эту секунду он остался бойцом. Замолотил кулаками по воздуху, пытаясь достать Романа — и достал-таки. Из разбитого носа Романа брызнула кровь.

— Еще хочешь? — Витька пнул раз, другой и снова попал. Роман ударил прямым слева, и голова Витьки дернулась повторно. Не знаю уж, во что могла превратиться драка, но на этот раз я вмешалась в нее совсем не по-девичьи. То есть и по-девичьи и не совсем. С разбега я толкнула Романа в спину и, что есть сил, заверещала:

— А ну, прекратите!!!

Роман изумленно оглянулся, а разошедшийся Витька боднул его головой в живот и чуть не опрокинул на землю.

— Хватит! — гаркнула я.

Оба драчуна замерли.

— Ты чего, Ксюш? — Роман смущенно загримасничал. Такие состояния бывают порой у взрослых. Губы еще гневно кривятся, в глазах растерянность, брови неуверенно подрагивают, не зная, в какой позиции замереть. То есть что-то такое человек уже почувствовал, но еще полностью не осознал.

— Ксюш, он же подглядывал за нами…

— Это не причина, чтобы избивать его. Он слабее тебя.

— Кто слабее-то! — задиристо выпалил Анциферов. — Да еще пару минут, и по асфальту раскатал бы…

— Хватит! — командирским тоном повторила я. — Приводи себя в порядок, и пойдем.

— Куда? — Витька торопливо заправил выбившуюся рубаху в джинсы. Грязной ладонью мазнул по бедру.

— На кудыкину гору, — я одарила Романа гневливым взором. То есть именно так мне хотелось бы взглянуть на него, но скорее всего взгляд получился жалким. Так смотрит собака на предавшего ее хозяина. С обидой и горечью — какой уж там гнев! Брови на лице моего недавнего ухажера повторно прыгнули вверх вниз, губы обиженно дрогнули. Мимика все-таки предала своего хозяина. Верно, и сам Роман понял, что роль свою провалил. В мире кино выражаются чуть иначе: не прошел пробы.

— Ксюш… — умоляюще произнес он и умолк. На этот раз красноречие окончательно ему изменило. Сказать было нечего.

Я же совсем как в детском саду взяла Анциферова за руку и повела прочь. Мы двигались неведомо куда, и самым лучшим было бы попасться сейчас в лапы каких-нибудь инопланетян. Рассказывают же про такие случаи: типа, высаживаются гоблины из тарелок, хватают зазевавшихся, увозят куда-то и память начисто потрошат. То есть позже человек возвращается на Землю, но ничегошеньки уже не помнит. И я бы с удовольствием не помнила. Ни про маму с папой, ни про красавчика Рому.

То есть Витька Анциферов был, наверное, доволен случившимся, но я-то отлично сознавала: все в моей жизни снова оказалось поломано. Казалось, только-только забрезжило что-то, пошли свежие побеги, и опять произошло крушение. Говорят, что снаряд в одну воронку дважды не попадает, так вот я вам скажу, что все зависит от воронки. В иную — глупую да дурную — и два, и три раза может залететь. Был ведь какой-то японец, что пережил сразу два атомных взрыва. После бомбардировки в Хиросиме с потоком беженцев рванул в Нагасаки, не успел дух перевести, как ахнуло и там. А он, бедолага, снова уцелел. Жуть, короче… Вот и у меня снаряд лег в точности на то же самое место. И воронка, надо понимать, стало глубже, обещая со временем превратиться в отменную ямину.

Куда именно мы шли, сказать было сложно. Ноги выбирали направление произвольно, но я ничуть не удивилась тому, что они вывели нас на берег. Спустившись к морю, мы застыли на месте. Море всегда останавливает приближающихся. Точно распятая во весь горизонт икона. С ним молча здороваются, оно загадочно мерцает в ответ. Перед нами же сейчас было не просто море, а водная равнина, именуемая Меотидой. Наглотавшаяся за день света, она не желала быть просто водой — черной и мертвой. Она была живой и думающей — совсем как океан Лема. И тосковала, возможно, о всех разом: о Глебе, обо мне, о наших неуживчивых родителях и моей незадавшейся дружбе с Романом…