– Зачем ты приехал?

– А то ты не знаешь! Маришка, спасай. Я, похоже, не это… Вчера прилетел и вдруг, знаешь, запил. И спать не могу.

– Ты к этой литовке летал?

– Тебе что, уже донесли?

– Да ты ведь сказал. Ты же мне позвонил!

– Да, я позвонил. Ну и что? А, неважно! Пусти, я пройду. Меня что-то ноги сегодня не держат.

Он сбросил на пол заснеженную дубленку, варежки, шарф, протопал в большую комнату и развалился на диване.

– Давай с тобой чай пить. Спокойно, семейно… А есть что покрепче?

Поколебавшись, она вынула из буфета и поставила на стол бутылку коньяка.

– Голодный? Покушаешь?

Он захохотал.

– Смотри, только не говори слова «есть»! Всегда говори только «кушать». Ты мягонько так говоришь, шепелявенько «кущ-щ-шять». Приду вот со съемок домой, будем «кущ-щ-щать»!

Марина молчала. Из комнаты Ноны Георгиевны не доносилось ни звука. Зверев налил полную рюмку и выпил залпом.

– А, вот есть и сыр. Вот сыром закусим. – Он отрезал кусок брынзы, положил в рот и выплюнул тут же на блюдце. – Нет, кисло. Коньяк забивает. Дай хлебца простого. А впрочем, и хлебца не нужно. Сама подойди.

Марина подошла. Зверев резко притянул ее к себе.

– Спать очень хочу. А один не могу. И выпью снотворного, а не могу. Шумит в голове. Ох, шумит! Хлебнешь коньячку, вроде легче. Что смотришь? Чудно? А, ладно. Поеду домой.

Марина вздрогнула в его руках. Фавн хитро прищурился.

– А хочешь, останусь? Ведь тетка не встанет?

– Она мне не тетка, – сказала Марина.

– Не тетка? А кто же тогда?

– Никто. Пойди, прими душ и ложись. Куда ты поедешь? Тебя заберут.

– Я чистый, – сказал он капризно. – Какой еще душ? Разврат это все и одно безобразие. И нечего брезговать, я тебе муж. Хозяин души твоей грешной и тела.

Марина сделала попытку высвободиться из его рук.

– Э, нет! Не пущу! Не затем я приехал! Куда идти спать? В эту, что ли вот, комнату?

Он тяжело поднялся с дивана и, крепко обняв Марину за талию, прошел в соседнюю комнату и, не выпуская девушку, повалился на кровать.

– Давай раздеваться. Снимай свои брючки! Вот так! И давай расстегнем эту «блюзочку»… Да что ты, ей-Богу, вся как неживая?

Марина заплакала.

– Пошел вон отсюда! Сначала убил, а теперь «неживая»!

На ней был один черный лифчик, и Зверев пытался его расстегнуть.

– Каких тут крючков понаделали, ужас! Все пальцы сломаешь!

Не переставая плакать, Марина села на кровать.

– Ух, любишь же ты порыдать, моя радость! Так я импотентом с тобой скоро стану! Ревешь и ревешь. Зову тебя замуж – ревешь! Хочу с тобой спать – ты обратно ревешь! Река, что ли, там у тебя, в животе?

Накрыл ее мощным своим, рыжим телом.

– Ну, вот. Ну, начнем. Только ты не брыкайся! А то я ведь пьяный, еще упаду. И тетку разбудим. Она не глухая?

Она попыталась столкнуть его. Зверев обеими руками уперся в спинку кровати. Кровать затряслась.

– Всю мебель у тетки порушим, ей-Богу!

– Пусти меня-я-я! Я не могу! Не хочу!

Когда же он замер на ней, и мокрое от слез лицо ее так и осталось вдавленным в его плечо, а руки его больно оттягивали назад и прижимали к подушке ее волосы, Марина даже и не пыталась освободиться. Агата однажды сказала: «Любовь? Что любовь? Одно помрачение сердца, и все».

Марина лежала под ним, грубым, пьяным, заснувшим уже и забывшим о ней, и сердце ее, помраченное сердце, служило как будто какой-то затычкой всему ее телу: не будь его, сердца, вся кровь ее вытекла бы на кровать.

…Зверев снова увидел Неждану в сентябре. Она не пригласила даже зайти в дом и сказала, что рано утром уезжает к матери в Вильнюс. Он сразу почувствовал: врет. И ушел.

Опять прилетел через два с лишним месяца.

Снега не было, и лес стоял тихим, как будто оглохшим. Пока добирался до дома лесничего, – пешком, не плутая, – знал эту дорогу, как будто здесь сам и родился, и вырос, – уверил себя, что Неждана хотела увидеть его. Хотела еще в сентябре. Она к нему тянется так же, как он. Не может все это быть односторонним. И чем больше он думал, тем вернее казалось ему это предположение. Он напрочь забыл о том, что человеческие представления о действительности так же мало совпадают с самой действительностью, как рентгеновский снимок груди с самой женской грудью, где четки костей и размытые пятна должны заменить нежно-белую плоть и темный упругий сосок. Он вспоминал яркую краску, выступившую на ее скулах, когда она объясняла ему прошлый раз, что утром должна ехать к матери в Вильнюс, и теперь ему казалось, что эта краска и выражение ее прозрачных глаз говорили совсем не то, что говорили губы, а, напротив, показывали, что она рада видеть его и не ожидала, что он снова приедет, и, растерявшись, придумала первое, что пришло в голову, только потому, что обрадовалась и испугалась своей радости. Не нужно было делать вид, что он поверил ей. Нужно было прийти на следующее утро. Она бы впустила его.

Странно, что он все время забывал о ее муже, как будто никакого мужа и не существовало. Был лес. Была эта женщина. К ней он и шел.

Когда режиссер Зверев, неглупый, циничный, но относящий свой цинизм исключительно к избытку жизненного опыта, спрашивал себя, зачем ему эта лесная ундина, с которой они и двух слов не сказали, он только весь ежился и усмехался. В Москву привезти и жениться на ней? Но именно опыт цинизма тотчас же подсказывал Звереву, что этот шаг подобен тому, чтобы взять и жениться на первой попавшейся в чаще волчице.

К трем часам дня, когда он достиг усадьбы лесничего, почти стемнело. Но в доме светились все окна, и во дворе горели фонари. Странная картина открылась его глазам. На балке, находящейся на высоте не более двух метров от земли и перекинутой между двумя врытыми столбцами, висели вниз головами живые, подвязанные к этой балке за лапы дикие индейки, которые, как слышал Зверев, водились в литовских лесах. Лесничий в высоких резиновых сапогах и грубом вязаном свитере занимался тем, что вынимал из стоящих тут же клеток новых индеек, которых он, скорее всего, сам и наловил, крепко зажимал каждую птицу обеими руками, а жена его, тоже в резиновых сапогах, свитере и вязаной черной юбке, ловко связывала им крылья и вниз головами подвешивала на балке. Они были так заняты своею работой, что не сразу заметили гостя, и несколько минут Зверев, оторопев, смотрел на эту мрачную, шуршащую перьями птичью виселицу. Индейки старались вырваться, разевали рты, гоготали и делали невообразимые усилия, чтобы взмахнуть своими прочно связанными, огромными, темно-пестрыми крыльями. Их было не меньше пятнадцати. Может, и больше.