11 февраля 1847 года министр фон Абель вместе со своими коллегами Гумпенбергом, Шренком и Штайнштайном направили королю служебную записку, содержавшую ультимативное требование выслать Лолу Монтес из Баварии, в противном случае они подадут в отставку. Это сильно отдавало самым натуральным шантажом, хуже всего было то, что эта записка по какой-то непонятной (весьма возможно, умышленной) утечке попала в прессу и содержавшимися в ней формулировками произвела сильное впечатление на местное общество. В частности, министры утверждали, что «вся Европа восстала против Баварии, и ликование тех, кто действует на низвержение трона, велико, велика также опасность, которая угрожает Баварии из-за чужеземного владычества Лолы Монтес».

Король не стал долго размышлять и принял отставку вышепоименованных чиновников. Новый совет министров, в котором министром внутренних дел и юстиции стал фон Маурер, проявил более лояльное отношение к Лоле, и она получила вожделенное баварское гражданство, как было отмечено в указе: «во исполнение нашего королевского слова и за выдающуюся бескорыстную помощь бедным». Чтобы выразить свою благодарность королю, Лола вырядилась в национальный костюм баварской крестьянки, уложила волосы на голове короной из кос и разучила под его руководством народную же песню «Анхен из Тарау»:

Людвиг был на седьмом небе от блаженства.

Однако враги новоиспеченной баварской подданной не успокоились и попытались сыграть на том свойстве человека, которое в той или иной степени присуще любому. По их мнению, оно должно было быть очень сильно развито у Лолы, имевшей в их глазах репутацию сущей проходимки. Имелась в виду такая черта характера, как жадность, и авторы этой затеи надеялись, что Лола обязательно клюнет на их приманку. Неизвестные лица предложили ей немедленно покинуть Баварию и уехать за границу, за что она ежегодно будет получать 50 000 гульденов. Для подтверждения этого соблазнительного и щедрого предложения гонец благодетелей, пожелавших остаться неизвестными, тут же вручил Лоле названную сумму. К его вящему удивлению, исполненная законной гордости баварская подданная швырнула банкноты в лицо посланцу и наотрез отказалась принять их.

Долго оставалось неизвестным, кто стоял за этим, в высшей степени гнусным, предложением, некоторые подозревали королеву Терезу, думали даже на бессменного австрийского министра иностранных дел фон Меттерниха (1773–1859), пока несколько лет спустя не призналась сводная сестра Людвига. Этот, казалось, беспроигрышный ход был делом рук Софии-Фредерики (1805–1872), жены австрийского эрцгерцога Франца-Карла и матери знаменитого австрийского императора Франца-Йозефа I. Недаром ее в Вене называли «единственным мужчиной в императорской семье». Восхищенный поступком Лолы, столь решительно выразившей свое пренебрежение к презренному металлу, выдающийся австрийский поэт Франц Грильпарцер прислал королю хвалебное стихотворение «Лола Монтес». Оно было сочинено в его излюбленной манере, полной скрытых символов, но последняя строфа совершенно явственно проводила такую мысль: «Не отворачивайтесь с презрением от женщины, в чьих руках король стал мужчиной; она пожертвовала свое тело наилучшим замыслам, погубила себя, но одна завоевала весь мир».

По-видимому, недостаточно владевшую немецким языком Лолу просветили во всех подробностях на предмет содержания стихотворения, ибо она горячо откликнулась на него: «Выражаю свою благодарность самому рыцарственному из немецких поэтов, примите благодарность особы, которую так поносили, особы, тронутой до слез…»

Это стихотворение лишь укрепило Людвига в намерении возвести Лолу в дворянское звание и даровать ей титул. Тем временем простой народ негодовал, полностью уверенный в том, что «сия чертовка опоила короля любовным зельем», а газеты буквально соревновались в том, какая будет охаивать ее наиболее изощренным образом. Некоторые либеральные уступки в ограничениях, которые провел новый кабинет министров по указанию короля, также породили двоякие суждения. Например, послабление цензуре в основном выразилось в том, что тайно распространяемые карикатуры на Лолу и Людвига теперь распространялись в открытую. «Всеобщая газета» заявляла: «Презренна свобода, если она вырвана поцелуями чужестранки. Каждый, кто сегодня, похоже, может получить по воле некой дамы то, в чем вчера было отказано по самым сокровенным просьбам благороднейшим представителям его народа, может отказаться от таких свобод повелителя. Народ жаждет свободы ради самой свободы!»

Хотя под статьей отсутствовала подпись, Лоле был известен автор, обладатель бойкого пера, литератор Йоханн фон Плётц, и она замыслила ужасную месть.

Монтес пригласила его на ужин, Плётц, уверенный в том, что она не знает истинного автора статьи, явился в ее особняк. Принимая литератора, Лола рассыпалась в витиеватых комплиментах, что немало удивило прочих гостей. Ужин был изысканным и роскошно сервированным. В заключение подали десерт.

– Прошу отведать, господа, – щебетала Лола, – я сама его приготовила. Компот из фиг – истинно испанское лакомство.

– О, да вы настоящая мастерица! – не удержался Плётц и проглотил свою порцию.

– Вам понравилось, господин Плётц? – поинтересовалась Лола. – Открою вам секрет: десерт отравлен. Так мстит испанка.

Гости заволновались:

– Наш десерт тоже отравлен?

– О нет, господа, ведь никто из вас не оскорбил меня!

Побелевший Плётц вскочил из-за стола, шатаясь, добрел до гостиной и упал там на ковер.

– Врача! – простонал он. – Я умираю. – И он принялся осыпать проклятиями эту испанскую гадюку, призывая упечь ее за решетку.

– Оставьте ваше негодование, – утешила его Лола. – Это было всего лишь слабительное средство. – Гости втихомолку посмеивались, ибо у ядовитого пера Плётца было немного друзей.

После отставки кабинета фон Абеля и формирования нового политическая обстановка в Баварии изменилась, что вызвало признание и даже некоторый восторг в широких кругах королевства. При Абеле клерикальная католическая партия имела большое влияние, в особенности в университетах, теперь же в Валгалле установили бюст Лютера и протестанты возликовали. Цензуру прессы, как уже упоминалось выше, несколько ослабили, что привело всего лишь к тому, что оскорбительные карикатуры на Лолу и короля теперь распространялись не тайно, а в открытую, и этот мутный поток буквально грозил захлестнуть Мюнхен. Брань и обвинения в их адрес переступили всякую допустимую меру. Волнения в университете, где раньше преподавали профессора-католики, также усилились.