Наступление развивалось успешно. 4 июля 1-й гвардейский танковый корпус вошел в Минск и, соединившись со 2-м и 3-м танковыми корпусами, завершил окружение более чем 100-тысячной немецкой группировки восточнее города. Освобождение Белоруссии скоро будет завершено.

Соседние дивизии 49-й армии ушли вперед, догоняя отступающих немцев, а дивизия, которой был придан снайперский взвод Ани Мулатовой, осталась. Леса около Минска были полны попавших в окружение немцев, которых нужно было выловить.

В тот день начала июля 1944 года, который Аня помнила всю свою жизнь, она была не снайпером, а простым пехотинцем, и Таси рядом не было: девушки перемешались с автоматчиками, прочесывавшими лесной массив. Разбившись на группы, несколько дивизий отыскивали в лесах огромную — 105 тысяч человек — и в основном деморализованную массу солдат 4-й немецкой армии, бродивших в лесах восточнее Минска в надежде выбраться из котла. 17 июля 57 тысяч солдат этой армии, во главе с генералами, провели по улицам Минска. Что произошло с остальными? Кто-то выбрался из окружения, кто-то навечно остался в бескрайних белорусских лесах. Ане Мулатовой встретился человек, который в плен сдаваться не собирался. Он стал единственным врагом, которому она смотрела в глаза, прежде чем застрелить почти в упор.

Потеряв из виду других девушек, Аня оказалась в группе с несколькими незнакомыми солдатами. Подошли к огромной поляне в лесу. Один из солдат, ехавший на лошади, вызвался проверить, что там, на другой стороне. «Ребята, подождите, я вот сейчас проскочу и дам вам знать», — крикнул он товарищам[251]. Ударил лошадь ботинками по животу, и лошадь «помчалась как сумасшедшая»: медлить на этом открытом пространстве было нельзя. Вдруг раздался выстрел, и всадник упал. Лошадь, сбросив раненого или убитого седока, побежала дальше. Остальные, ошеломленные, стояли «рты разинув», в нерешительности, пока один, смельчак, неожиданно не бросился бежать зигзагами через поляну. Он бежал, а Аня — как-никак, она была снайпер — смотрела уже не на него, а туда, откуда, как ей казалось, стреляли во всадника. И успела увидеть вспышку второго выстрела, точно поразившего второго солдата. «Слушайте, давайте я попробую», — сказала она старшему группы. Аня решила подобраться к немецкому стрелку с тыла. «Давай», — ответил старший. От группы их осталось всего трое.

Стояла невыносимая жара. Аня зашла поглубже в лес и побежала что есть сил, прикинув, сколько нужно пробежать и в каком направлении. Наконец обернулась, чтобы посмотреть, далеко ли поляна, и увидела ее наискосок от себя. Подбежав к краю поляны, она легла и поползла с пистолетом в руке в сухой, царапавшей лицо траве. После войны она вспоминала, как ползла, и удивлялась: как это она могла ползти так быстро, прямо как в кино показывают? До немца было, по ее расчетам, метров тридцать-сорок. Преодолев ползком большую часть этого расстояния, она поднялась на локтях, чтобы посмотреть, далеко ли осталось, и увидела «рыжую голову» совсем рядом, метрах в десяти. Немецкий снайпер лежал спиной к ней и смотрел в другую сторону. Аня вскочила и бросилась к нему, выкрикнув те немецкие слова, которые пришли ей на ум (немецкого она в школе не учила): «Хенде хох, шмутциге швайне!» Немец встал, с него текла вода: пристроив снайперскую винтовку на бугорке, он сам нижней половиной тела лежал во впадинке, полной воды, «как в ванне» (видно, здорово донимали его жара и вши, думала потом Аня). Она прицелилась и нажала спуск, но пистолет не выстрелил. «Дура, не сняла с предохранителя», — пронеслось в голове. Сняла с предохранителя и нажала спуск, целясь в голову. До немца было всего несколько метров, так что Аню всю забрызгало кровью. В тот момент ей даже не пришло в голову, что немца можно взять в плен: слишком страшен был ей этот немецкий снайпер, только что застреливший у нее на глазах двоих товарищей.

Аня перевела дыхание и тут услышала, как за спиной кто-то зашуршал кустами. «Вот моя смерть пришла», — пронеслась мысль, но из кустов вышел советский офицер в маскхалате — знаков отличия не было видно, но по уверенной манере держаться Аня сразу поняла, что офицер. «Ух, это ты его шлепнула?» — одобрил он Анину смелость. Аня только кивнула головой. «Ну ладно, иди умойся», — велел офицер, и Аня подумала, что он уж точно начальник какой-то. Но ее, простого солдата, все это не касалось. Она умылась в болотце, потерла руками забрызганные кровью немца штаны и гимнастерку и побежала за своими ребятами. Убитого автоматчика несли на плащ-палатке, а второго успели перевязать, разорвав рубашку: перевязочные пакеты тогда редко с собой носили, «безобразное отношение такое», — вспоминала позже Аня[252].

За ликвидацию немецкого снайпера она вскоре была награждена орденом Красной Звезды: отправивший умываться командир оказался полковником и представил ее к награде. А лицо немца она запомнила навсегда — длинное и бледное, с рыжей щетиной. Было ему лет тридцать, для Ани — немолодой уже человек. Вспоминать об этом эпизоде ей всю жизнь было тяжело: убить с близкого расстояния оказалось совсем по-другому, чем стрелять по фигуркам, увеличенным оптическим прицелом.

Аня со своей маленькой группой пошла дальше прочесывать лес. Страшно там было, казалось, «за каждым кустом — фриц»[253]. Но им повезло: вскоре они наткнулись на немцев, которым совсем не хотелось воевать дальше. Их было много, человек двенадцать. Составив винтовки вместе, они лежали, отдыхая, на своих серых шинелях. «Полон! Полон!» — закричали они, вскакивая, когда увидели троих русских. Плен!

Анины спутники, конечно, принялись их обыскивать — лазить по карманам шинелей и штанов, снимать часы и кольца.

Это было обычное дело. Часы стали своеобразной валютой войны. До войны, да и долго после нее они имелись далеко не у каждого русского. В сентябре 1941 года местком Ленинградского государственного университета обратился к декану географического факультета с просьбой «выдать одни часы мужские карманные для партизанского отряда ЛГУ»[254]. Часы снимали с убитых и пленных немцев. Нередко солдат щеголял несколькими парами часов на руке. С трофейными часами уцелевшие вернулись после войны домой. Впрочем, есть многочисленные свидетельства того, что часы как трофей были популярны и у союзников.

В общем, автоматчиков Аня могла понять, но все равно было стыдно, ей всегда были неприятны эти «солдатские дела». Она стояла в сторонке и успокаивала себя мыслью о том, что немцы, конечно, точно так же поступают с русскими. Неожиданно один из немцев подошел к ней: «Фрау, гут. Битте, битте!» Он подавал ей золотые часы с цепочкой[255]. Аня отказывалась: «Нихт, нихт, найн», но немец настаивал, объясняя ей, как мог, что солдаты все равно отнимут, а он хочет отдать ей. Должно быть, боялся русских солдат и надеялся, что женщина защитит его. Аня взяла часы и сохранила. Один из солдат повел пленных на сборный пункт, шли они «измученные и хмурые». Стало их жалко, но ведь «плен-то лучше, чем если бы их разбухали». Тогда, летом 44-го, уже был приказ, запрещавший расстреливать пленных[256]. Не всегда, но следовали ему — а в первые годы войны пленных брали мало. «Слава богу, что этих не тронули», — думала Аня, хотя в ее семье уже много кто погиб на войне.