поцелуй мне мог передать тот человек, который должен был сопровождать меня в поездке, – Тигран. А потом меня осенила мысль – а что, если это родной дом поманил меня назад? Мой любимый Кировакан.

Я сейчас пишу это и невольно улыбаюсь.

ДЕНЬ ТРЕТИЙ

Турнир закончился вот уже два месяца назад. Я в Кировакане, дома. Конец октября. Сейчас очень поздно – кажется, все спят, кроме меня.

Дневник, впрочем, как и все остальные вещи, был изъят у меня сразу по возвращении в Армению, в августе. Моих родителей вызвали на допрос в соответствующие органы. Вызывали и меня – интересовались теми тремя мужчинами, которых я описала в дневнике. Я ответила, что ничего про них не знаю, как ничего не знаю и про Рубена – кроме того, что утром в день отлета его не было в гостиничном номере. Он не появился ни на вокзале, ни в аэропорту. Просто исчез, и все.

А я вот теперь не могу спать. Наверное, весь город уже храпит, а я сижу.

Дневник мне вернули через неделю, и я сунула его подальше в бельевой шкаф. Международный турнир по нардам не принес мне ничего, кроме неприятностей. Мне казалось, если я забуду об этом дневнике, то быстрее оправлюсь.

Но неделю назад до нас дошли новости из Парижа, отчего я окончательно потеряла сон. И вот буквально минуту назад меня осенило: а что, если все так вышло, потому что я не описала третий день? Опишу – и снова смогу спать! Все дело в том, что никому – ни родителям, ни органам – я не могу рассказать правду о том, что случилось с Рубеном. И пока пустые странички не заполнятся правдивым рассказом, мне не будет покоя. Так что я выудила дневник из груды белья – и вперед!

В последний день турнира (за сутки до отлета домой) мне пришлось общаться с французской прессой за завтраком. Рубен сидел рядом со мной – после вчерашнего чудесного преображения его было не узнать. Он охотно переводил мне вопросы, которые задавали на английском и русском языках. На некоторые он отвечал самостоятельно. Журналисты были настроены по отношению ко мне едва ли не враждебно, к тому же Рубен, который, казалось, умел говорить на любом языке, ни слова не знал по-французски. Потом он что-то произнес по-английски, и все, кроме французов, засмеялись. А потом вообще произошло то, чего я никогда не видела: Рубен тоже рассмеялся!

Мне понадобилось два часа, чтобы обыграть французского игрока. Тут все стали аплодировать, даже участники турнира – вероятно, потому, что моя победа казалась состоявшейся, а им еще нужно было побороться между собой. Мне оставалось выиграть всего две партии, чтобы получить золото.

Следующую партию я должна была играть с представителем Ирландии. В перерыве мне удалось отделаться от болельщиков и журналистов, и я побежала искать Рубена, который опять выскользнул из зала.

Я увидела его на улице под большим навесом при входе в отель. Рядом стояли те же прилично одетые люди – двое постарше и один молодой. Они приветливо махнули мне, приглашая в компанию. Предложили сигарету. Я согласилась, закурила и поблагодарила за теплый отзыв о моей игре. И тут вдруг молодой человек спросил меня:

– А вы знаете, с кем сейчас будете играть?

– Да, конечно, с ирландцем.

– А вы что, не слышали, что команду Ирландии обвинили в жульничестве? Большой скандал. Ирландия дисквалифицирована. Следовательно, их место занимает другой противник.

– О, – выдохнула я. – И кто же?

Мужчины засмеялись – кроме Рубена.

– Турция, – сказал он, взглянув мне в глаза.

Да, разумеется, я изучала историю нашей страны. Но мама всегда говорила мне, что прошлое – это всего лишь прошлое, а те армяне, которые обвиняют турок в геноциде, просто таким образом пытаются компенсировать свое чувство вины перед соотечественниками, потому что живут за рубежом.

Услышав слово «Турция», я поняла, что матч предстоит куда более сложный, чем с ирландцем. Но мужчины и Рубен, казалось, хотели сказать нечто большее, чем просто сообщить мне о смене соперника.

Только сейчас я это поняла…

Другой полуфинал был между Марокко и США. Американец одержал победу. Теперь все смотрели на нас с турком. Я почти прижала соперника, но все же проиграла. Мы просидели за доской около четырех часов, дыша друг другу в лицо. Я встала и протянула парню руку, однако он не захотел принять мое приветствие, и ответил рукопожатием только после того, как его заставил это сделать наставник. У турецкого тренера было доброе лицо, черные усы и зачесанные назад волосы. Он поздравил меня, сказав, что я прекрасно играла и что могу гордиться своими достижениями. Потом они ушли готовиться к финалу, и все, кто был в зале, повалили за ними.

У меня было такое ощущение, что я осталась одна на всем белом свете, и по щекам потекли слезы. Но плакала я не потому, что проиграла и потеряла веру в себя. Я оплакивала Тиграна. Его очень не хватало…

Однако оказалось, что в зале еще есть люди. С другого конца раздался голос:

– Эй, девушка!

Это был самый молодой и самый шикарно одетый из той троицы. Лет ему было, на мой взгляд, двадцать пять, не больше.

– Тебе нельзя плакать! Они и так уже заставили рыдать многих наших женщин.

– Я не из-за проигрыша плачу, – ответила я.

– А вам известно, кто я такой? – спросил молодой человек.

Его тон заставил почувствовать себя невежественной дурой. Молодой человек провел рукой по волосам, словно пытался как можно больше открыть свое лицо. Шевелюра у него была густой, волосы черные. Кожу между бровями прорезала глубокая морщина, словно большую часть времени он проводил в глубоких раздумьях. Борода – у него была борода – аккуратно подстрижена, а воротник модной сорочки лежал на лацканах коричневого пиджака.

«Еще минут пять с ним наедине, – мелькнуло у меня в голове, – и я сделаюсь вся его, без остатка!»

– Нет, не знаю, – честно ответила я.

– Ну, скоро узнаешь, – подмигнул он мне. – Не могу не сказать, что меня очень сильно впечатлил твой парень – ну, такой маленький. Рубен, да? Мал, а как хорошо знает историю, и языками владеет.

– Это вовсе не мой парень!

– Меня зовут Акоп. Вообще, я живу в Бейруте. А вы там бывали?

– Нет, только в Грузии. На Черном море, – добавила я, как будто это имело какое-нибудь значение.

– Армянки такие простушки, – отозвался Акоп. – Вы хотели бы путешествовать по всему миру?

– Да, – молвила я, потому