— По словам Хуаны, существовал врач, хороший знакомый твоего отца, который принимал роды.

— Доктор Морейра, — подтвердила Миранда.

— Да. Ты не пыталась найти его?

— Я пыталась. В той больнице не было никакого доктора Морейры. Никто его не помнит. Больничные журналы, естественно, исчезли. Это же было до революции. Многое сгинуло в хаосе.

— А что на это говорит твой отец?

— Ты в своем уме? С Хуаной и то невозможно поговорить об этом, а уж с ним я и не пыталась. Можешь себе представить, как унизительна была для него вся эта ситуация? Настолько унизительна, что он врет о случившемся больше двадцати лет. Это, естественно, говорит о том, что папа был ужасно ревнивым. Он до смерти боялся, что мама сделает карьеру, вкусит более интересной жизни, чем та, которую он мог ей предложить, встретит другого… Даже сегодня для него невыносима мысль о том, что она живет другой жизнью в другом месте, возможно, с другим мужчиной. Ему легче думать, что она умерла. И Хуане тоже легче так думать. Она отказывается обсуждать это. Она говорит, что я, по всей вероятности, сошла с ума.

Миранда прикурила новую сигарету и снова опустилась на плетеный стул. Она казалась несчастной.

— Как давно ты это знаешь?

— Недавно. То есть я убедилась в этом не так давно. Теперь я уверена, несмотря на то что не знаю подробностей. Но я сама все выясню.

— Как?

— Поеду в США и найду ее. Как же еще?

— В США поехать не так-то просто.

— У меня получится. И я спрошу ее, как она могла так поступить. Как она могла от нас уехать. Был ли отец на самом деле так невыносим, что ей пришлось бросить двух грудных детей? Или это нас она не смогла полюбить? Ты понимаешь, что я должна это выяснить?

Я кивнул.

— Удачи, — сказал я.

— Можешь не рассказывать Хуане о нашем разговоре. Это необязательно. Ты мне веришь?

Вопрос не был неожиданным. И все же мой ответ удивил даже меня самого. Меня убедили боль в ее взгляде и голосе. Хуана рассказывала свою историю совсем по-другому, как сказку.

— Я верю тебе.

— Прекрасно. Я очень рада.

— Но почему ты хотела, чтобы я об этом знал?

Совершенно неожиданно Миранда разразилась коротким и горьким смешком.

— Ты в семье. Я вижу тебя изо дня в день. Мне было бы не так одиноко, если бы мы оба знали… С Хуаной бесполезно говорить об этом. Боюсь, ее не очень волнует действительность. Она занята самой собой. Ты ее любишь? — спросила она быстро и жестко, и этого вопроса я боялся. И хотя я прекрасно ее слышал, я переспросил:

— Что ты сказала?

— Ты меня слышал. Ты ее любишь?

— Не знаю, — ответил я.

— Во всяком случае, ты честен. Никогда не могла понять, что мужчины находят в Хуане. Но мы сестры, поэтому не надейся на мою объективность. Им нравится спать с ней. Но что потом, когда новизна исчезает?

Я почувствовал себя страшно неловко.

— Бедняга, — сказала Миранда. — Что за ахинею я несу? Забудь. Возвращайся к Хуане.

— Она спит. Не думаю, что мне удастся быстро заснуть.

— Тогда посиди здесь и поговори со мной. Я тоже не сплю по ночам. Во всяком случае, когда стоит такая жара, как сейчас. Принесешь воды?

Я принес воды и после этого просидел в комнате Миранды больше часа. Когда я прокрался от нее обратно к Хуане, мне казалось, что мы поговорили обо всем на свете и с ней было так просто — особенно в сравнении с Хуаной. Мы, к примеру, беседовали о политике. С Хуаной обсуждать политику совершенно бесполезно, я заранее знал все, что она скажет.

Я спросил у Миранды про фотографию Че, висевшую у нее над кроватью. Миранда рассмеялась и рассказала о том, как в детстве встретилась с Че. Ей было семь или восемь лет. Че приехал к ним в школу и рассказал, что им надлежит усиленно учиться, чтобы построить революцию. Встреча длилась недолго, пять-десять минут. И она влюбилась? Нет, ничего достойного упоминания, сказала она. Если бы она была на несколько лет постарше, тогда… может быть. Но как она ни старалась, не могла вспомнить о Че ничего, кроме того что он был мужчиной средних лет с жидкой бороденкой. А фотографию много лет спустя ей подарил друг.

Версия Хуаны звучала по-другому. Тогда сестры учились в одном классе, и, по словам Хуаны, Че на той встрече был «необычайно привлекательным». Кажется, она даже утверждала, что этот день изменил ее жизнь.

Миранда относилась к Че скептически. Она считала, что в политике он был катастрофой. И что катастрофа стала, так сказать, бесконечной в тот миг, когда он умер. Че был слишком радикальным для мирного времени. Поскольку он умер молодым и не пережил очевидного политического поражения, его теории оказались вроде долота, увязшего в камне. Фиделю приходилось их учитывать. Че был нужен Фиделю в качестве мученика, но было невозможно поддерживать жизнь в нем как в мученике и одновременно похоронить его как мыслителя. Заветной мечтой Че была идея о «новом человеке». Если каждый индивид будет бескорыстно трудиться для революции и для пользы народа, то весь народ избавится от мещанского менталитета и разовьет социалистические образ мышления и душу. Поэтому глупо и вредно — может быть, даже контрреволюционно — сулить материальные блага за увеличение промышленного производства. После смерти Че Фидель сделал большой и губительный шаг в направлении создания «нового человека» — человека, который будет «подобен Че». Именно тогда началось «революционное наступление». Надо положить конец материальным вознаграждениям и личному обогащению. То, что революция останется победоносной, — достаточная награда. Но людям этого было мало, и роста промышленного производства не происходило. Наоборот, начался спад. И ответственность за это во многом лежала на Че.

Все это сказала Миранда. Так зачем же она повесила его портрет на стенку? Она ответила, что считает его симпатичным.

Хуана проснулась, когда я вернулся в ее комнату.

— Ты где был? — спросила она сквозь сон.

Я объяснил, что не мог заснуть и выходил посидеть в саду.

Однажды мы с Хуаной зашли в кафе-мороженое в парке «Коппелия» на углу улицы Ла-Рампа и авеню L — футуристическую бетонную постройку, которая одним напоминает космический корабль, а другим — гигантского паука. Я относился к пауковой фракции: с того дня, как я впервые увидел дворец мороженого в двенадцать лет, я представлял его себе как огромного паука, раскинувшего свою паутину по всему парку и большей части Ведадо и засасывавшего в себя ежедневно тысячи молодых людей, пользуясь их сильным мещански-декадентским желанием поесть мороженого. Парк «Коппелия», названный в честь балета Лео Делиба 1870 года, всегда был местом сбора молодежи Ведадо. Здесь встречались влюбленные пары. В тени пышных деревьев создавались и распадались музыкальные группы и литературные кружки.