Я пришел в миллионерский домик и пожаловался на Старших Братьев Дженни.

— Эдвард, — сказала Дженни, — не обращай внимания на fucking politicians, они везде одинаковы, во всех странах, и, конечно, когда-нибудь они столкнут нас всех в пропасть!

И Дженни стала готовить суп — самое мирное занятие, какое только возможно вообразить.

* * *

Жизнь — невнятное мероприятие, полностью расплывчатое, безобразное, и только самим собой введенные (или другими для тебя введенные) правила придают жизни относительный порядок и как будто бы направление, и последовательность. Дженни, конечно же, была немаловажным этапом в мной же придуманном процессе «моей борьбы» — борьбы Эдуарда Лимонова против мира, против всех. Да я так и мыслю себе — один против всех, и в этой борьбе нет у меня союзников. Совсем недавно мне привелось услышать, как мой хозяин Гэтсби орал в офисе во время очередной истерики: «Вы все против меня! Я один против всего мира!» Я поразился тому, что он воспринимает жизнь именно так, как я.

* * *

Никому невидим, кроме Дженни, я жил. И жил напряженно, и торопился. К сожалению, никто, кроме меня, не торопился. А мне безумно хотелось вперед. «Вперед!» — орал я внутри себя истошным голосом. Но мир держал меня крепко, никак не желая позволить мне так вдруг легко перескочить в следующую категорию жизни и, если хотите, подняться на одну социальную ступеньку вверх. С самого, увы, дна. Внизу не было ни одной ступеньки. Разве что тюрьма.

Хотелось мне сбежать и из отеля, переместиться. Чувствовалось по всему, что из «Дипломата» нужно уебывать, время настало переместиться. Даже без причины, ради самого перемещения.

Первый раз произошел фальш-старт. В одну из ссор с Дженни я решил жить самостоятельно и попытался найти себе квартиру. Балетный писатель Володя пошарил по своим необъятным знакомствам и представил меня однажды маленькой пиздюшке по имени Мари-Элен. Карликовый скелетик этот жил в двухкомнатной квартире возле Линкольн-центра и занимался балетом ради своего удовольствия. Мари-Элен имела богатого папу-гомосексуалиста, живущего в Вашингтоне Д.С., он-то и оплачивал и квартиру, и два двухчасовых урока в день. «Мари-Элен дорого платить за квартиру, она ищет руммэйта, — сказал мне Володя, — поговори с ней. Если ты ей подойдешь, она возьмет тебя, будешь ей платить сколько-нибудь. А то и ничего не будешь платить, — добавил циничный Володя, — если станешь ее ебать, будешь жить бесплатно. Ей, по-моему, не руммэйт, а хуй нужен», — и Володя брезгливо засмеялся.

Мари-Элен, да, нуждалась в хуе. Очень уж она в нашу первую встречу пристально и со значением на меня глядела, так горячо сообщала мне о своем желании научиться русскому языку. Квартира у нее была просторная, в огромном современном доме с зеркальным вестибюлем, с несколькими дорменами, специальные телевизоры давали дорменам возможность постоянно наблюдать за тем, что происходит на всех этажах дома. Был даже газетный свой киоск в этом необъятном вестибюле.

Дом мне понравился, и квартира понравилась, не очень устраивало меня то обстоятельство, что спать мне предстояло в гостиной на кушетке. Когда я спросил Мари-Элен, где я смогу работать, писать я тоже, оказывается, должен буду в гостиной, на единственном в доме столе. Выходило, что я буду снимать у нее «угол», как говорили у меня на родине, а не комнату. Естественно, подумал я, если я стану ее ебать, то спать я буду с ней в спальне, а работать там, где мне заблагорассудится. Но ебать мне ее, глядя на ее серо-загорелые костистые, со странно потрескавшейся грубой кожей ручки, не хотелось вовсе. Бабушка-девочка. То есть я не исключал возможности случайных спариваний, скажем, раз в месяц, напившись или выкурив пару джойнтов, но попадать от нее в зависимость я бы не хотел.

Проведя у нее в доме около часа, выпив несколько чашек инстант-кофе без сахара, ничего другого Мари-Элен мне не предложила, я с ней распрощался, серьезно пообещав ей подумать о ее предложении и решить в течение недели. Ей я тоже порекомендовал подумать и решить. Спускаясь вместе с хорошо одетой пожилой дамой в элевейторе, источавшем из глубин потолка тихую музыку, я уговаривал себя переселиться к Мари-Элен, приводя себе в пример «настоящего авантюриста». «Настоящий авантюрист, Эдвард, — говорил я себе, — поселился бы к Мари-Элен не раздумывая и ебал бы ее, закрыв глаза. Надо!»

Через несколько дней я дозвонился Мари-Элен и сказал, что я согласен к ней переехать, если она не передумала. «Как руммэйт», — дипломатично подчеркнул я.

«Хорошо, — сказала она, — завтра с утра, если хочешь, можешь переезжать, или в любой другой день». Конечно, я сказал, что завтра, мне не терпелось, и тут же отправился в отель, стал собирать свое имущество, в основном это были книги. Чемодан у меня был только один, посему я сложил свои книги в бумажные shopping bags с ручками.

Со своими shopping bags я, очевидно, выглядел как shopping bag lady, когда на следующее утро влез с двумя из них, и претяжелыми, в автобус, идущий вниз по Бродвею, но что было делать, денег на такси не было, и не было даже ни единого человека, чтобы помочь мне переехать, вот я и решил возить имущество частями на автобусе.

Я со стыдливо-нахальным видом проперся со своими shopping bags мимо важных дорменов в галунах и возвысился на ее этаж. «На мой этаж», — подумал я горделиво и позвонил в квартиру. Мари-Элен долго не открывала, потом все же открыла. Лицо у нее было сонное и, как мне показалось, виноватое.

— Что-нибудь случилось? — спросил я, уже почти зная, что случилось.

— Ох, ты меня, пожалуйста, извини, Эдвард. Только сейчас позвонил мой отец из Вашингтона и сказал, что ты не можешь жить у меня, он против. Я позвонила тебе в отель, но тебя уже не было…

Я стоял со своими шопингбэгами в дверях как идиот. Я даже не разозлился, так уж привык ожидать какого-нибудь подвоха от судьбы. Потому я занял у нее пять баксов, оставил свои шопингбэги, сказал, что потом как-нибудь заберу их, и прыгнул в элевейтор. Она кричала мне вслед, что она сожалеет и извиняется, и еще что-то, но я уже не слышал. На улице был ослепительно солнечный осенний день, и ветер трепал какие-то флаги, я не помню точно какие, декоративные или государств, ибо я торопился в бар.

А из бара через несколько часов пришлось мне звонить Дженни, потому что я сидел там пьяный и мне нечем было заплатить. Дженни приехала на такси вместе с Бриджит, и они забрали меня оттуда. «Bad boy!» — повторяла Дженни, по-матерински улыбаясь; бармен был доволен, что обошлось без полиции, а я чувствовал себя так, как будто за мной приехали мои родственники. Хорошо все же иметь родственников и знать, что они не оставят тебя в беде, хотя ты и бэд бой. И когда мы ехали в такси в миллионерский домик, то все еще было солнце, и ветер трепал так и не опознанные мной флаги.

В качестве самокомпенсации за неудачу с переселением я вскоре взял и отказался от вэлфера: я же говорю, что мне не терпелось увидеть мое собственное движение в этой жизни. Помню, с каким удивлением и восхищением, как на неожиданно воскресшего из мертвых, смотрела на меня служащая моего вэлфер-центра на 14-й улице, когда я сообщил ей, что отказываюсь от помощи по собственному желанию, так как нашел работу и могу теперь жить сам. Наверное, такое случается не часто. Черная служащая пожала мне руку, пожелала удачи в новой жизни, и я в последний раз поглядел на уже бывших товарищей по несчастью — необозримое море их, целый зал, сидело и ожидало приема. «Прощайте, товарищи!» — весело подумал я и выкатился на улицу.