— Предки учат нас, что судьба — это утешитель сильных и покровитель слабых.

— Да знаю! — отмахнулся Тонго.

— Но ведь они учат нас и тому, — продолжал Муса с безнадежным отчаянием в голосе, — что судьба так же изменчива, как твой пенис.

Тонго отвернулся от закулу. Он не был расположен слушать этот бред; ведь он уже принял решение и ни единым словом не попенял на судьбу. Он лишь прикрыл на мгновение глаза, прежде чем вновь широко раскрыть их, и перед ним снова оказалось лицо Кудзайи.

— Так ты говоришь, друг мой, что уезжаешь, — сказал он миролюбиво и спокойно. — Так дай мне свое благословение.

— Благословляю тебя, — произнес Муса. — И пусть Божественная Луна направляет тебя во всех твоих делах так, чтобы преумножил ты славу и честь великого вождя Тулоко.

Вождь смотрел на закулу твердым и непроницаемым взглядом.

— Спасибо и на том, — с горечью в голосе произнес Тонго, а затем, резко повернувшись, быстро пошел к своему бетонному дому.

Спустя секунду или две Муса, услышав звук кассетного магнитофона Кудзайи, задумчиво пожевал губами. Все сказано, и говорить уже не о чем, поэтому он решил поспешить назад к своему краалю. Ему необходимо было собраться с мыслями, выкурить самокрутку с травкой и попросить Божественную Луну присмотреть в его отсутствие за другом. Но прежде всего пора было собираться в путь.

Монмартр, штат Луизиана, США, 1912 год

Вернувшись после четырехлетнего пребывания в школе «Два М» на Канал-стрит, Лик обнаружил, что ничего там не изменилось и все осталось таким же, каким было прежде. Те же ночные клубы (хотя «Беззубую Бесси» переименовали просто в «Бесси», по причине того, что его хозяйка щеголяла теперь новыми зубными протезами), из которых швейцары-вышибалы, не стесняясь в крепких выражениях, по-прежнему вышвыривали не в меру буйных клиентов, разгоряченных дешевым контрабандным алкоголем. Но швейцары были новые, так же, впрочем, как и забияки. Возле сточных канав по-прежнему возились дети, играя в те же самые игры, размахивая, как и раньше, мячиками на резинках и пиная ногами консервные банки, но Лик не знал никого из них; не знал он и новых уличных законов.

Больше всего изменился дом Кайен, вернее то, что еще осталось в нем от прежних времен. Лик мог лишь вспоминать те дни, когда в этой квартире из двух комнат жила Кайен и ее восемь детей (он не был уверен, точно ли сохранила его память то, как все выглядело на самом деле). Сейчас Сыроварня и Падучий были в земле. Руби Ли тоже не было в живых — сутенер пырнул ее ножом возле «Жженого сахара». Сина перебралась в Чикаго (так, по крайней мере, утверждали соседи), а Сестра после смерти Руби Ли практически никогда не покидала заведения, принимая клиентов или воспаряя над землей на опиумном облаке. Если верить Кориссе, Сильвия уже давно перебралась в сверкающий огнями Новый Орлеан, где ее следы окончательно затерялись. Угол, служивший прежде пристанищем Кайен, теперь пустовал, хотя иногда Лику, особенно когда он бывал дома один, казалось, что все в квартире по-прежнему, а скрип изношенных досок подливал масла в огонь его воображения.

Однако реально только Корисса и Лик обитали в квартире, и, хотя она была очень небольшой, они чувствовали себя в ней словно две сухих фасолины в пустом горшке. Корисса почти никуда не выходила, почти ничего не говорила, почти ничего не делала. Она или слонялась по дому, или готовила еду, когда было из чего ее готовить; но в основном она просто лежала на кровати матери, вдыхая ее запах и мысленно представляя себе спавших здесь мужчин.

Матушка Люси приходила почти каждый день. Она здорово сдала за время, проведенное Ликом в исправительной школе, зрение у нее очень ослабло, а когда она поднималась по наружной лестнице наверх, то, задыхаясь и пыхтя, отдыхала почти на каждой ступеньке. Но сейчас, на закате дней, матушка Люси хотела быть в кругу своей семьи, среди тех, кто от нее остался.

Хотя она и находилась подолгу в доме на Канал-стрит, но никогда не заходила в квартиру.

— Для такой немощной старухи, как я, здесь слишком много воспоминаний, — часто говорила она. — Они меня будоражат и нервируют.

Поэтому она и предпочитала сидеть на верхней ступеньке лестницы у входной двери — особенно в долгие жаркие дни, — обмахиваясь молитвенником, как веером, и прислушиваясь ко всему, что говорилось и творилось вокруг. Жители Канал-стрит считали матушку Люси чем-то вроде местной достопримечательности и, проходя мимо по улице, всегда окликали ее: «Эгей! Матушка Люси, как поживаете?», и она отвечала: «Я в порядке. Господь заботится о чадах своих». Ответ всегда был один и тот же, хотя нередко она даже и не знала, кому он адресован.

Постоянно видя матушку Люси сидящей на верхней ступеньке лестницы, досужие бездельники, околачивающиеся на Канал-стрит, придумали для себя новую забаву. Они бесшумно, словно кошки, охотящиеся за птицами, залезали по лестнице и, стараясь оставаться невидимыми, дергали матушку Люси за юбки.

— Кто тут? — кричала матушка Люси, чувствуя, как ее тянут за подол. — Вы думаете, что я уже такая старая и не могу задать вам хорошую трепку?

Шутники смеялись, скатываясь по лестнице вниз, а матушка Люси так и оставалась сидеть там, где сидела. Однажды Лику удалось поймать одного из этих шалунов — мальчику не старше шести лет, — и он как следует вздул его. Но Лик не мог все время быть дома, да и бездельники прекратили потешаться над матушкой Люси, только когда ее зрение настолько ослабло, что она перестала замечать мальчишек, даже когда они в открытую забирались по лестнице, а им это было уже не смешно.

После выхода из исправительной школы Лик довольно долгое время провел в безделье. Почти два месяца он не работал и даже не притрагивался к трубе. Днем он просто слонялся по улицам Култауна, возобновляя прежние знакомства и заводя новые. По вечерам он обычно приходил ужинать к Толстухе Анни, которая хотя и сама едва сводила концы с концами, но всегда находила, чем покормить Лика — ведь он дружил с Соней, ее сыном, а сама она была подругой Кайен (да упокоит Господь ее душу). По ночам он шатался около ночных заведений, слушая музыку и допивая пиво, которое оставалось от подвыпивших гуляк. Лик никак не мог решиться на то, чтобы найти себе другое занятие.

Он вспоминал тот день, когда профессор Хуп спросил его, для чего Бог послал его на эту землю.

Он тогда ответил: «Бог послал меня на эту землю для того, чтобы я заботился о матушке Люси, моей маме Кайен и сестрах».

Но сейчас его сестры — все, кроме молчаливой Кориссы, — умерли или исчезли неизвестно куда (а какая, в принципе, разница?), мама тоже умерла, да и матушка Люси наверняка скоро последует за ними.

Однако именно матушка Люси старалась всеми способами вывести Лика из подавленного настроения. Она то бранила его: «Ну кто, скажите, кто-нибудь когда-нибудь видел неленивого негра?», то приободряла его, прося подыскать работу, — ведь он же здорово дует в трубу! Но в основном она допекала его своими религиозными наставлениями.