Алекс улыбается.

— Моя сестра Луиза точно такая же, как ты, Натали. Дала себе обещание отказаться от чипсов, клетчатки, алкоголя, сигарет и заниматься спортом по четыре раза в день. Четвертого января она позвонила мне и сказала, что нарушила все пять обязательств в один день. Сказать по правде, Натали, я была искренне удивлена, что она продержалась так долго.

Я хихикаю, но про себя думаю, что вряд ли найдешь двух таких не похожих друг на друга людей, как мы с ее Луизой. Говорю:

— Полагаю, все дело в самоконтроле.

Вместо того чтобы вставить свое мнение, Алекс ждет продолжения. Я вдруг начинаю чувствовать себя как-то неловко и выдавливаю:

— Мне правда понравилось. Просто досадно, что я не смогла правильно выполнить ту штуку с «перекати-полем».

Алекс взрывается смехом и легонько стискивает мне руку.

— Натали. Не надо быть такой строгой! Ты справилась просто блестяще. Ради бога, это же твое первое занятие. К тому же у нас нет такого понятия: «правильное выполнение упражнений». Главное — делать все так, чтобы твоему телу было хорошо. Именно поэтому мне пилатесовский метод нравится больше других. Надеюсь, ты придешь еще не раз. Думаю, мне удастся тебя убедить! Еще несколько занятий — и тебя палкой будет не выгнать.

«Очень сомневаюсь», — размышляю я, запихивая сухой и девственно чистый тренировочный костюм в стиральную машину у себя дома. Хотя Алекс — просто душка. Мне кажется, что мы знакомы гораздо дольше, чем на самом деле. Вот она-то бы точно посочувствовала, если б я рассказала ей, что меня отстранили от работы. Вот черт! Я же совсем забыла. Плюхаюсь на стул в кухне и убиваю время, дергая себя за волосы и наблюдая, как они падают на стол. В десять минут шестого раздается телефонный звонок.

— Как ты, дорогуша, я звонила тебе утром на работу, но у Мэттью создалось неверное впечатление, будто ты заболела и осталась у меня, и я так разволновалась, что тут же тебе перезвонила, но твой мобильник был отключен, и я весь день места себе не находила, какие планы на вечер? — Не дожидаясь ответа, мама добавляет: — Я приготовлю тебе ужин, может, заедешь где-нибудь в половине седьмого, раз уж ты все равно не на работе?

После встречи с Алекс я и в самом деле почувствовала себя относительно уравновешенной. Но теперь все куда-то улетучилось. По пути в Хендон меня ослепил солнечный зайчик, и я подпрыгнула от неожиданности, решив, что это вспышка полицейской камеры, и я попалась на превышении скорости.

— Немедленно возьми себя в руки, Натали! — рычу я. Потом заставляю себя подпевать «Пет Шоп Бойз» и пытаюсь убедить себя, что мое увольнение — пока лишь угроза, а не свершившийся факт.

Однако стоит мне поделиться этой мыслью с мамой, она немедленно принимается возражать.

— Ох, Натали! — пускает она слезы, пользуясь костяшками пальцев вместо платка и уставившись на меня так, будто клеймо «Голодающая и бездомная» уже проступило на моем челе. — Как же ты теперь? Тебе же не найти другую работу!

С этими ободряющими словами мама водружает передо мной тарелку с картофельным пюре и печенкой, размером с парусную шлюпку. Перед собой же ставит: бокал белого вина, пакетик с соленым арахисом и обезжиренный шоколадный мусс. (Ужин явно не из рецептов «Весонаблюдателей», но мама воображает себя экспертом по калориям, ошибочно полагая, что может обмануть систему.) Вдыхаю воздух через рот, чтобы избежать запаха печенки. «Ты что, мама, забыла, что это Тони у нас любитель печенки, а не я?» — беззвучно ору я про себя. Что же до меня, то меня тошнит от одной мысли о том, чтобы съесть куриную печенку. Да, собственно, любую печенку, не обязательно куриную, — я непривередлива.

— Мам, — говорю я успокаивающе, — меня еще никто никуда не выгоняет. Может, все и обойдется.

Мама закусывает губу, словно не может понять, чем же она так провинилась, что Господь послал ей такую тупую дочь. Потом выпаливает:

— Может. Но никогда не обходится!

— А вдруг на этот раз обойдется? — говорю я почти неслышно, поскольку не доверяю своему голосу.

Мама швыряет на стол салфетку.

— Я знала, что этот твой Крис Пудель до добра не доведет! Но уже слишком поздно: Сол ни за что не примет тебя обратно!

Думаю о Соле. Хочется пронзительно завизжать: «Да у него сиськи больше моих! А язык вообще как у муравьеда!»

Поскольку вслух я ничего не отвечаю, мама резко меняет позу под названием «бедная я, бедная», и в ее взгляде появляется осуждение.

— Я ничего не понимаю, Натали, — говорит она. — Ты ведь даже не объяснила, что же такого ты там натворила. Должно быть, действительно что-то ужасное, раз Мэттью так с тобой поступил!

Я не вполне уверена, что она имеет в виду: то ли что мое преступление и в самом деле настолько тяжелое; то ли жалеет бедняжку Мэтта из-за душевных страданий, которые ему пришлось пережить, сдавая меня «Балетной полиции». Мну в руках салфетку до тех пор, пока та не становится невидимой человеческому глазу. И мямлю в ответ:

— Я сделала несколько глупых ошибок.

— Каких ошибок? Должно быть, в высшей степени глупых, раз случилось такое!

Рассказываю о Мел и статье в «Сан».

Она хватает воздух ртом:

— Надеюсь, не та Мел, что с нашим Тони?

— Та самая. Что с нашим Тони.

Шейла Миллер хватает салфетку со стола и швыряет ее, уже во второй раз, прямо на шоколадный мусс, — признак того, как сильно она расстроена. Мама всегда считала ужасно дурной манерой оставлять что-либо в тарелке, а нарушителей правила неизменно упрекала: «Вас ваша мама вообще чему-нибудь в детстве учила?!»

Когда она снова заговаривает, ее голос превращается в тихий хрип. (Я называю такой голос «онкологическим».)

— Натали, как ты могла? Какое безрассудство, какое невиданное безрассудство. Не могу поверить, что ты можешь быть такой безрассудной. Какой стыд для Мел! И для…

Когда мама произносит «Тони» в миллиардный, по самым скромным оценкам, раз за последние шесть минут, я чувствую, как жгуче острая слеза прорезает мне грудь: так явственно, словно от тела отламывается кусок. И прежде чем я понимаю, что происходит, печенка с луком плюс картофельное пюре уже стекают по стене, а я ору так громко, что соседям совершенно незачем пользоваться стаканом для подслушивания.

— Ну, почему, почему всегда Тони? Меня сейчас стошнит! Тони — то! Тони — это! Такой, блин, весь распрекрасный, а я — всего лишь жалкая, презренная неудачница… — злюсь на себя за то, что, даже теряя самообладание, пользуюсь словами типа «презренная», — Так вот, мамуля, послушай теперь ты меня! Не такой уж он расчудесно-распрекрасный, этот твой Тони. Почему бы тебе ни спросить кое о чем у своего сокровища? Пусть-ка он расскажет о своей кровной, блин, дочери, существование, блин, которой он держит в тайне целых, блин, одиннадцать лет; вот-вот, пусть расскажет. Такой, блин, весь безупречный, подцепляет такую же безупречную, блин, женщину, а?! Сочную, сладкую такую девочку, в своей гребаной Австралии. Что может быть удобнее, а? Раз в год она посылает ему фото и не требует с него денег. А он зарывает в землю ошибки юности и живет своей безупречной жизнью сраного гедониста, ездит на авто, весь такой преуспевающий, такой…