Екатерина ловко выхватила сына из воды, укутала с головой в пеленку и прижала к себе:

– Теперь ты у нас и мыться любишь, и улыбаться, и хмуриться, и кричать, и сиську сосать умеешь. Ну настоящий человечек! – радостно приговаривала она, идя в спальню.

За ней бесшумно, будто по воздуху, плыла Марфа Тихоновна. Она остановилась у иконы Божьей Матери и трижды перекрестилась.

На улице залаяли собаки. Потом успокаиваясь, зарычали и стихли. Аким вышел на лай. У крыльца, о чем-то разговаривая, стояли Алексей Митрофанович со своей дородной Екатериной, Мотюмяку Хвостов с Варварой, из-за дома показались в тумане матушка Аграфена Никандровна и Мария Николаевна. А у катуха заговаривал собак Константин Афанасьевич Сотников.

– Заходите, дорогие гости! Хозяева уже ждут, – засеменил ногами на крыльце простоволосый Аким и открыл дверь в сени.

А в зыбке уже посапывал во сне крошечный Александр Киприянович Сотников.

*

Вот и снова надо аргишить в низовье, расставаться с Катюшей, Сашей, оставлять их на попечение Акима. Правда, он уходит ненадолго, только до Толстого Носа и обратно. На две недели, не больше. Хотя у него и служат шестеро приказчиков да брат Петр в помощниках, но большие дела вершит Киприян самолично. Такой въедливости и дотошности в делах, пожалуй, нет у торговых людей-туруханцев. Он знает, с тундрой шутки плохи, особенно зимой. Она не прощает легкомыслия и шапкозакидательства. Все надо делать добротно, надежно и грамотно. Тундра не прощает ошибок. Она даже не позволяет их исправлять из-за бездорожья, малообжитости, сильных холодов и паралича страха перед этой бесконечной холодной пустыней. Все испытал Киприян Михайлович: козни тундры, бессовестность и разгильдяйство, воровство и злой умысел приказчиков, самоуправство и бесшабашность ордынских князьцов, не единожды приводившие к гибели людей.

Пройдет Крещение – и в дорогу. Всю осень готовили и легкие нарты – иряки, и грузовые, утепляли балки, шили упряжь, прочные кули под муку, сухари, сахар, чай, бисер. Упаковывали сукно, ситец, табак, серянки, чаны с медью, иголки, ружья, цедили в ведра вино.

Сотников обошел лабазы, осмотрел товары, провизию для низовья. Остался доволен приказчиками: все по уму, все по-хозяйски. Зашел к плотникам. Вокруг лабаза стояли десятков пять новых нарт, выделяющихся в полумраке белизной. Отдельно, по четыре в ряд, выставлены видавшие виды иряки с кое-где новыми полозьями и копыльями. Тут же, напоминая улицу, выстроились двенадцать балков с высоко выведенными железными печными трубами и обтянутые снаружи материей по оленьим шкурам, чтобы не забивался снег.

– Годится, Степан Варфоломеевич! Добротная работа! – похлопал он по плечу Буторина, которого сегода взял старшиной плотников. Хотя мужик и ершист, но мастак по плотницкому делу. Степану около тридцати. Плечист, под сажень ростом. Лесину пятнадцатиметровую на плече носит. Кулачища – пудовики. Ходит медленно, глаза щурит, все к чему-то присматривается, все замечает. Остановился – значит скумекал, считай отмерил: топориком тюк – и все к месту. А глаза большие, синие. В них, как у пьяного, проскакивают усмешливые, часто дерзкие искры. Когда пьяный, дерзость сама наружу прет. Язык колючий и точный, что удар топорика. И колет он им хоть купца, хоть гребца, хоть рыбака, хоть дурака. Прощают ему селяне подначки. Знают, Стенька много видел, много знает. Такому можно и довериться, такому можно и простить. А вино он пьет лишь по престольным праздникам. И больше от маеты, что в такие дни грех делом заниматься. В Минусинске артельно дома рубил, в Енисейске на судоверфи корабли да рыбачьи лодки строил, затем дом Сотникову собирал в Дудинском. Один сезон рыбачил на Опечеке. Но когда узоры нанес на оконные наличники и на крыльцо Киприяну Михайловичу, все ахнули. Такого мастера еще в Дудинском не видывали. С каких бы земель ни заносило в село гостей, всякий раз они восхищались орнаментами Степана Буторина. Зауважал купец Стеньку, может даже полюбил, и в душе жалел, что тратит свой талант мужик на пустяки.

– Ты же художник, Степан Варфоломеевич! Тебе красоту надо вырубать из лесины, царские терема да святые храмы расписывать, – не раз говорил ему Сотников, любуясь его работой. – Твоему дару цены нет!

– Ты, Киприян Михайлович, езжай под Минусинск! Посмотри избы, да наличники, да заплоты усадебные! Вот там хлопцы топориком тюкают – заглядишься! Каждый штришок в деревянных картинах подчеркнут. Если глаз изображен, так он светится особым блеском. Его и днем и ночью видать. Там в каждой деревне по три-четыре самородка похлеще моего кренделя расписывают топориком да стамесочкой!

И оба радовались оттого, что понимают друг друга.

– Зайдем в лабаз, Михалыч! – позвал Стенька купца. – Посмотри наше хозяйство!

В лабазе тепло. Две железные печки раскалились докрасна. Тягу вывели в окошко, четыре керосиновых лампы жгут. На улице темень, а в лабазе светло. Плотники аршинами замеры делают да графитом отмечают. Тут точность нужна вершок в вершок, не всегда глазу доверить можно. Вот и жгут много керосину но надеются, что до светлой поры его хватит. Ламп в Дудинском двенадцать. У Сотникова шесть штук, у отца Даниила – две, остальные – у плотников. Керосин только у Киприяна Михайловича – три бочки. Бакинский: дорогой и опасный. Горит почти как порох.

– Здорово, плотнички! – поприветствовал купец.

– Доброго здоровья, Киприян Михайлович! – дружно ответили они.

– Тепло и светло у вас. Сами себе усладу сотворили.

Плотники как на подбор. Четверо рядком стали: полстены лабаза спинами перекрыли. Рукава рубах засучены по локти, длинные волосы окольцованы деревянными ободками, у каждого за ухом короткий прямоугольник графита, спереди фартуки, будто снегом, стружкой припорошены.

– На совесть делаете, молодцы! Думаю, вашим нартам заструги нипочем. Полозья отшлифованы, будто льдины.

– Заструги-то пройдем, а вот как бы в трещины или промоины не нырнуть! – съязвил Стенька Буторин.

– А вы не лезьте на фарватер! Там хиус всегда гуляет. Держитесь правого берега. Его гористость почти на версту срезает сиверко и прячет обоз от ветра. Лучшего ориентира, чем правый угор, не найти. Особенно ниже Яковлевской косы. Там до левого берега шестьдесят верст. Потеряете его – считай, хана в темную пору. Хвостов не впервой там ходит. Каждый бык, каждую речушку знает. И где оленей подкормить, ведает.

Степан Буторин почесал темечко:

– Я понял! Ты, Михалыч, все продумал. Не с кондачка аргишим. С тебя бы хороший плотник получился. Везде затеей в уме проставил. До самой Гольчихи.

– В торговле, Степан Варфоломеевич, по-другому нельзя. Наперед просчитываю. Можно сказать, определяю цену риска. В меновой торговле в два счета голым останешься. Потерялся обоз в тундре или ушел под лед – на том купец во мне кончится. Ну а вы-то, ребята, – обратился к четырем богатырям, – как живете-можете?

Один из них, Иван Маругин, оказался побойчее других, не мешкая ответил:

– Живем не тужим, Господу Богу служим, да и добро можем, вам рядом жен положим!