робит! Солнышко ушло уже, отдыхает, а Грицко робит! Всё время робил, а всё в нищете был! Понаедут…налоги, поборы, штрафы…». Грицко на батарее был елинственным «неохваченным» — в комсомоле не состоял. Меня замполит обязал как комсорга воспитать, охватить и вовлечь Грицко! Ну, я пытался…

В нашей пекарне работал Грязнов. С ним я подружился, когда в первый месяц службы получил «наряд» — сутки работы в пекарне. По примеру Грязнова, без понукания, я разделся и вымылся с мочалкой и мылом в холодной воде, одни лишь штаны «голифе», без исподнего и босиком, по пояс голый, руками старательно месил, мял, бросал тесто, а Грязнов то подсыпал муку, то бросал комочек масло, то подсаливал, то сахарку чуть добавлял… А с меня пот градом катил. Я сперва пытался его предплечьем вытирать, но мастер сказал: «Не надо. Хлебушко должен вкус иметь живой!» — и пот мой стекал, и стекал в квашню, где делался замес…

Зашёл я как-то в пекарню. Грязнов горячие хлебушки пшеничные снимал, водичкой обрызгивал, маслицем смазывал, на поддон укладывал. Вкусно пахло! Попросил я хлебушка, он подал буханочку с брачком, спросил, куда иду, с кем поделюсь. Как узнал, что к Жеребцьу иду, добавил кирпичек без брачка, завернул в холстину-портянку чистую оба кирпичика, сказал: «Грицку — поклон от меня!» С тем я и появился в каморке — мастерской шорника-конюха-сопожника. Он, как всегда, был весь в делах, а работы у него наготовлено было — горы… И она, работа эта, явно не пугала его, а радовала, что-ли? Грицко стал острейшим своим сапожным тесаком хлеб на крупные куски нарезать. Достал сала шматок, что жинка ему в посылке прислала, нарезал тонюсеньких «плашек» на каждый хлебный кус, луковицу-цибулю большую разрезал напополам — себе и мне. А я в то время без особого воодушевления говорил ему про комсомол и его победы. Но не сказал я про ту победу, которую одержал комсомол надо мной в Одессе в начале зимы. Собрание однокурсников «впаяло» мне «строгач» в учётную карточку за противопоставление себя коллективу и моральное разложение. В райкоме, правда, формулировочку смягчили, написав «за пропуск лекций и неуспеваемость».

Грицко слушал меня внимательно, без улыбок-ухмылок, сосредоточенно. Когда я выдохся и замолчал, он сказал: «Отдохни, секретарь, пожуй!». Стали жевать вместе, и почти сразу же, как вонзил я зубы в хлеб с салом, и начал отрывать зубами кусок, почувствовал, что вывалились три зуба из дёсен и вкус крови во рту… Пришлось себе пальцами и ногтями помогать, чтобы не потерять остальные шатающиеся зубы. Грицко равнодушно сказал: «Цинга это, секретарь, а ты про комсомол! Вот, возьми» — и он высыпал мне в карман горсть головок чеснока, а горсточка у него была немалая… В другой карман Грицко положил мне несколько комков подсолнечного жмыха и горсть семечек, сказал: «Лечись! А то не только зубы потеряешь, но и околеешь…» Помолчал Грицко и очень складно для своих четырёх классов образования, объяснил мне: «Командир умнее тебя, секретарь. Знает, случись «заварушка», а у меня автомат — впереди меня не окажись! Пристрелю любого. Мне оружия он потому и не дал. О комсомоле хватит гутарить, пустое… Не хочешь же ты, чтобы — ежели Господь даст — перекрестился он — когда вернусь я на хутор свой, меня в ту же ночь и удавили на ближайшей осине, и жинку мою с детишками забрали в поучение другим?»

Помолчали. Грицко ножиком своим ужасным мою долю хлеба и сала на мелкие-мелкие кусочки порезал: «Дави языком, слюнявь и глотай!» Так мы часок посидели, почти молча. Собрался я уходить, поблагодарил. Грицко спрашивает: «А что, секретарь, пойдёшь ли к Курысю?» Курысь был «особист» двух полуостровов, Рыбачьего и Среднего. Ответил я твёрдо: «Нет, не «настучу»». Он ухмыльнулся: «А то — настучи! Боюсь, не выжить мне здесь…»

У Марка и Матфи на глазах показались слёзы, губы плаксиво поползли вниз… Молчат, вздыхают, почёсываются… Отошли!

Глава 16. Иуда, евреи, Пурыш

Спросил я: «Мудрейший Марк! Умнейший Матфи, можно ли мне увидеть Иуду?» Остолбенело застыли они, глядя один на другого… Потом Марк сказал: «Ты что, раб, не знаешь?»

«Не знаю».

Марк пожевал губами, словно мысленно запросил «добро» на продолжение: «Иуда, да святится имя Его — не был никогда предателем, даже в помыслах. Ваше мнение о нём — недоразумение! Он, Иуда Искариот, по вашему, Иисуса обожал, ни словечком с ним не перемолвился, взглядом провожал, всю душу свою к ногам Его по капельке излил. Умер он легко — мгновенно, с улыбкой принятого! Он теперь Хранитель. Ты это знай…»

«Прости милостиво, Марк! Я так мало знаю об Иисусе и всём, что тогда произошло. Лишь то немногое, что мне рассказал Матфи.»

«Матфи не один был работящий мытарь-меньшик в землях народа моего. Были и иные, и каждому Бог дал глаза и уши, чтобы видеть и слышать… Спать они все умели урывками, в дневные часы… Приходилось все их показания изучать, сверять, сравнивать, отфильтровывать… Прежде, чем толково, с дальним прицелом, солгать, надо в правде разобраться…

Семья: Иосиф, Мария, братья и сёстры знали, кто Он… Работал он как все. Только от работы жизнь совершенствуется. Это уж народ мой знал испокон веков… Когда он говорил о том, ветхозаветном, давно утраченном мире, верил, конечно, но практическим умом своим, опытом поколений знал: того, что было — не воротить… Прекраснейший сосуд, разбитый вдребезги, собрать возможно лишь кропотливой работой, потом-кровью, терпением и талантом. Но то будет уже другой сосуд — души в нём уже не будет… Пустая трата сил, а их не так уж и много у смертного… Он говорил, что есть земли малозаселённые, плодородные, с лучшим климатом… Говорил, что для народа моего те земли откроет. А народ мой таков, что осколки его в пустынях или лесах диких оказавшись, дороги тропы прокладывает, караваны, ладьи налаживает. Купцы идут — арыки-колодцы копаются в оазисах… Но народ мой это о себе и сам знал… Сам Моисей их этому учил…А народ мой устал от такой жизни, хотел отдохнуть… И властители — от третьецарственников и до наместников Кесарей — не пожелали бы, чтобы такой народ вдруг снялся с насиженных мест и ушёл за моря…в неведомое… Опустели бы виноградники, огороды, пастбища, заросли, заглохли бы караванные тропы, пересохли бы колодцы-каналы… Сгинула бы столь прибыльная торговля! Где ещё удавалось собирать столько податей?! Нет, Мессия был обречён… Понтий понял это одним из первых…Но терпел…Уважал в душе народ мой… Совета у его