Монголы поняли, наконец, что противник оказался упрямым и от одних воплей сдаваться не станет. Желая решить дело до скорой темноты, неохотно спешились: степнякам неуютно покидать седло, да и рукопашный бой они не любят. Неспешно двинулись вверх по крутому холму, готовя к бою сабли и топоры. Сморода обрадовался:

– Вот, другое дело. Теперь погуляем.

И пошёл, слегка согнув толстые ноги, помахивая страшным шипастым яблоком.

Дмитрий сразу наметил первую жертву – долговязого степняка с коротким копьём; уклонился от укола, рубанул по шее. Увидел отсверк клинка, отбил и ударил в брюхо второго, а уже налетали ещё двое.

Рядом бились Анри и Хорь, с хаканьем рубил татар длиннорукий Жук; вздымалась и крушила черепа тяжёлая булава Смороды…

Длилось всё три, от силы – пять минут, но казалось – вечность. И когда монголы отхлынули, побежали вниз, Дмитрий без сил опустился на землю, заполошно дыша.

– Догонять не будем? – поинтересовался Жук. Он, кажется, даже не запыхался.

– А чего за ними бегать, – хмыкнул Хорь, – сейчас сами вернутся. У меня двое. А у тебя как дела, крестоносец?

– Если не вспоминать поверженных мною из лука, а считать только настигнутых мечом, то четверо. Хотя благородному воину не пристало хвастаться победами, но я не мог не ответить на вопрос побратима, – пропыхтел командор тамплиеров. И не удержался: – А всё потому, что меч гораздо лучше, нежели сабля!

Хорь расхохотался:

– Ха-ха, ты неисправим, Анрюха. Сабля ни при чём: всё потому, что бедный многодетный еврей пренебрегал постоянными воинскими занятиями. Да и с кем там, в Солдайе, мне было состязаться? Не было хорошего напарника.

Сморода поморщился, потрогал кровящее плечо: монгольская сабля разорвала кольчугу, но глубоко не проникла.

– Чего кривишься, боярин? Перевязать? – спросил Жук.

– Попортили, чёртовы кочерыжки. И кольчугу, и кафтан.

– До чего же ты скареда, боярин, – рассмеялся воевода, – тебе какая разница: одёжа уже не твоя, а того косоглазого, что будет твой труп грабить.

– Ладно раньше времени каркать, – сказал Дмитрий.

Хотя понятно было – не выстоять.

– Урусут, сдавайся! – крикнули снизу, будто подслушав мрачные мысли князя.

Хорь-Хаим поднялся. Встал, подбоченясь, и крикнул:

– Вы чего пристали, чтоб вашего папу осёл полюбил? Вам что, немытым, степи мало? Сидели, кушали, никого не трогали – так нет, надо было наскочить, испортить приличным людям настроение, устроить тарарам и хипеж. Езжайте своей дорогой, а мы таки поедем своей, и ваша мама не будет плакать. Ну что ты там замолчал, будто вспомнил про маму и неприлично возбудился? Чёрт…

Хаим едва успел присесть: над головой просвистела стрела.

– Я таки не понимаю, как они ухитряются так хорошо стрелять, если всё время прижмурившись? Ладно, шутки шутками, но если меня тут убьют, то Хася мне устроит «ле гран скандаль», как говорят в Солдайе генуэзцы. Чего делать будем, князь?

– Помирать нам никак нельзя, – ответил Дмитрий, – пока Анастасию не спасём – никак. Думаю, до рассвета они больше не сунутся. Уходить будем, как стемнеет. С той стороны холма, что у реки, спустимся.

– Не выйдет, – покачал головой Жук, – я смотрел: там обрыв сажени четыре, а река мелкая, побьёмся. И лошадей покалечим, а пешими от верховых не уйти.

– Прорываться надо, – предложил Хорь, – силой.

– Не получится силой, – возразил Анри, – их осталось не менее трёх дюжин. Здесь, на холме, мы в выгодном положении, а на ровном месте они просто задавят нас числом.

– Неужто боишься, Анрюха?

– Ты прекрасно осведомлён, брат мой, что я боюсь лишь бесчестья. Но Дмитрий прав: мы не можем позволить себя убить, не выручив его супругу.

– Надо как-то их отвлечь, – задумчиво сказал Ярилов, – против такой толпы вшестером мы… Кстати! А где этот ваш Барсук? Как бой начался – я его и не видел.

Хорь и Анри переглянулись.

– Неужто сбежал?

Барсук появился неожиданно, будто из-под земли выбрался. Буркнул:

– Ну, чего шумите? Давно бы сбежал, коли было куда. Я эти ваши средневековые развлечения с сабельками терпеть ненавижу, не для того здесь.

Жук глянул на удивлённых товарищей и начал:

– Слышь, а ты странный…

– Какой есть, – перебил Барсук, не давая развить тему. – Дмитрий, у меня к тебе дело.

Отвёл князя в сторону:

– Ты сказал, монголов надо отвлечь? Я могу помочь.

– Каким образом?

– Прежде мне надо кое в чём убедиться. Твой дед был профессором истории в Питере?

– Да. Откуда ты… – Ярилов чуть не задохнулся от неожиданности.

– Потом, всё потом, – изуродованное лицо исказила гримаса; Дмитрий не сразу понял, что Барсук улыбается.

– Теперь по делу: помнишь, что такое «эрэсзэгэ “Заря”»?

– Ручная светозвуковая граната… Стоп. Кто ты такой?

– Говорю же – потом. У меня есть пара подобных штуковин. Брошу – отвлеку внимание караула, а вы уходите.

– А ты?

– За меня не переживай. Я тебя сам найду. Давай, полководец, готовь прорыв. И береги себя, ты мне живой нужен. У меня на тебя виды.

Барсук протянул ладонь. Дмитрий посмотрел в жуткое лицо, подавил отвращение и пожал руку.

– Успехов, князь.

– И тебе. Кем бы ты ни был.

* * *

Огромное пространство между Хвалынским морем, Итилем и Джаишем (башкиры называют эту реку Уралом) кипело, словно гигантский котёл: Великая Степь вновь породила несокрушимые орды, и не было избавления от пришельцев.

Горели кочевья саксинов, огузов и иных кыпчакских народов; перепуганные курени бросали скот и бежали на запад, мечтая спасти хотя бы свои жизни. Тех, кто пытался сражаться за родную землю, монгольская волна смывала, не замечая.

Были и те, кто без боя сдавался захватчикам, понимая бессмысленность сопротивления: беки и даже ханы ползли навстречу запылённым всадникам на коленях, надев на шею аркан в знак покорности. За эту верёвку их и притаскивали в ставку Субэдэя, где ждала одна награда – меч нукера, отрубающий голову с одного удара. Рядовых же кочевников благосклонно принимали в войско, распределяя по десяткам из проверенных бойцов – перевоспитывать.

Он вернулся: воплощение бога смерти, медноголовый пёс Чингисхана, великий полководец во главе железных туменов. В руке его – сверкающий меч возмездия, в сердце – холодное пламя мести.

Где степные акыны, которые сочиняли похабные песни про позор Субэдэя в Бараньей битве? Их синие отрубленные головы торчат на кольях, показывая вывалившиеся языки перекрёсткам дорог. Мухи теперь поют вместо них, жужжа над гниющей требухой, и могильные черви – их слушатели.