– А за стенами разве не страх? – удивился Кирилл.

– За стенами, как и всегда в реальном мире, ничего не предначертано. Жизнь – это всегда набор шансов, часть из которых мы реализуем, а часть упускаем ввиду ряда причин. Чем реальность отличается от книги? Сюжет книги выстроен автором, он предначертан, и всему быть, как пожелает автор. Хорошо ли, плохо ли – зависит только от автора. А в жизни нет. Жизнь постоянно, ежесекундно предоставляет нам целый набор шансов. И реализовать можно любой, сделав жизнь такой, как нужно тебе, а не кому-то другому. Но тут, в бункере, будет как в книге. И автором всех сюжетов, хороших или плохих, будет руководство вообще и начальник гарнизона в частности. А он не показался мне хорошим человеком, если честно. Мне показалось, что на этой службе он вскормил в себе колоссальный комплекс неполноценности. Ну сам подумай, каково служить в полковничьей должности в такой дыре, как полузаброшенный старый бункер, который, скорее всего, вообще никому никогда не понадобится? И вдруг все поменялось. Бункер превратился в пуп мира, а Измайлов – в пуп этого бункера. Я не уверена, выдержала бы моя психика в такой ситуации, а уж психика, подорванная комплексом неполноценности, сломается наверняка. Тут ни у тебя, ни у твоих сверстников не будет никаких шансов. Никаких, ты меня понимаешь?

– Не совсем, – признался Кирилл. – Разве жизнь в любом государстве чем-то отличается от порядков в бункере? Разве правители всех мастей, от королей до вождей первобытных племен, не водят свои народы как козу на веревке? Разве они не диктуют нормы морали через религиозных деятелей?

– В том и дело, что ты прав, – спокойно ответила мама. – До катастрофы жизнь в любой стране была похожа на жизнь в бункере, которая нам всем предстоит. Ну, народу там было побольше, разных вариантов человеческой участи. Но суть, ты прав, та же самая. Я же говорю о том, что теперь мир изменился кардинально. И теперь там, за стенами, некому диктовать свою волю. Там, за стенами, каждому человеку будет дан полный набор шансов. И только сам человек, проявляя личные качества, сможет те или иные шансы реализовать. А здесь нет. Тут все останется как было раньше, только приобретет еще более уродливые формы из-за съёжившегося масштаба.

– И что ты предлагаешь? – спросил Кирилл, чувствуя, как у него мурашки пробежали по коже. – Бежать из бункера? Да там же верная смерть! Ты меня, своего сына, на что толкаешь? Вот что у тебя в голове, а? Ты для этого хотела меня познакомить с ребятами?

– Не повышай голос на мать! – отрезала она. – Нас могут услышать!

– Хорошо… – Кирилл умолк и принялся за еду.

Но ложка у него в руках дрожала. Он вдруг с сокрушительной очевидностью понял, что его мама, милая, родная мама сошла с ума. И что с ней совершенно бессмысленно спорить, что-то доказывать. Лучше соглашаться со всем, чтобы не перевести ее тихое сумасшествие в другую форму, возможно, буйную. И тогда ее могут принудительно изолировать или даже убить…

У Кирилла в носу защипало от подступивших слез. Он изо всех сил попытался сдержаться, но не получилось, и пара горячих капель все же скользнули по щекам и упали в тарелку. Кирилл, стараясь не привлечь маминого внимания, смахнул их рукавом.

Это было страшно. Казалось, его семье удалось вырваться из ужаса за стенами бункера, казалось, всем удалось добраться до безопасного места без потерь. Но вышло не так. Потери были. Психика мамы не выдержала навалившегося на нее ужаса и надломилась. Кирилл даже понял, когда именно это произошло: в тот миг, когда мама закричала и потеряла сознание. Очнулась она уже другой. Просто это не сразу стало заметно.

Впрочем, еще вчера можно было догадаться. По ее ледяному спокойствию, например. Она и раньше старалась избегать бурного проявления эмоций, но раньше, когда она сдерживалась, в ней словно проявлялся некий стержень из легированной хромистой стали, а теперь спокойствие сочеталось с мягкостью, чего никогда раньше Кирилл не наблюдал.

И что теперь делать? Сердце щемило до боли, так что еле удавалось сдерживать слезы. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. И спорить бессмысленно, без толку доказывать, что мама не права. Больная идея зародилась в ее голове и приняла такие странные формы. Она сама, как человек исключительно свободный духом, не смогла принять добровольного заточения в бункере, и спроецировала эту тягу к воле на сына.

– Мама, прости… – выдавил он из себя. – Я обещаю подумать над твоими словами.

– Вот и умничка. – На маминых губах заиграла спокойная и светлая улыбка. – Я всегда знала, что ты выберешь верный путь.

После завтрака явился капитан Звягин, представился и сообщил, что теперь по жилому сектору все могут перемещаться совершенно свободно, двери снаружи больше никто запирать не будет. Единственное ограничение состоит в том, что прибывшим запрещается пока покидать сам сектор, по карантинным соображениям и ради сохранения должного уровня дисциплины среди военных внутреннего гарнизона. В ближайшее время Звягин обязался силами подчиненных ему техников ввести в строй всю необходимую инфраструктуру, включая кухонное оборудование, душевые, прачечную и тому подобное.

Заметно было, что все обрадовались этой новости. Все, кроме мамы. Она взяла Кирилла за локоть, притянула к себе и шепнула ему на ухо:

– Это уловка. Не поддавайся. Будь начеку. Они таким образом просто успокаивают народ, а сами готовят нечто ужасное.

– Хорошо, мама, – ответил Кирилл, в отчаянии сжав кулак свободной руки. – Ты, главное, не волнуйся. Видишь, нам разрешили свободно ходить по сектору. Хочешь, я с тобой посижу.

– Нет, Кирюша, сейчас мне как никогда надо побыть одной. Не обидишься?

– Нет, что ты!

Он проводил маму до ее комнаты, а потом отправился в свою и завалился на кровать поверх одеяла. Больше сдерживать слезы не имело смысла, и Кирилл разрыдался в голос, как в детстве, когда случайно разбил любимую мамину вазу – подарок настоящего отца. Он тогда рыдал и не знал, что делать, как вернуть то, что вернуть уже невозможно. Ему казалось, что надо найти такой особенный клей, который склеит вазу, и она станет как новенькая. Но такого клея не было. И мама с грустью в глазах смела осколки веником в мусорный совок, а потом со стеклянным звоном отправила в ведро. Тогда, впервые в жизни, Кирилл понял, что бывают невосполнимые потери, и это произвело на него очень сильное впечатление. Три дня он болел, а мама обтирала его смоченной в уксусе тряпочкой, чтобы сбить жар. Она говорила, что ваза – мелочь, что нельзя из-за нее так убиваться, что сын ей дороже тысячи ваз, но Кирилл понимал, что это все не взаправду. Что у мамы от этой потери осталась не менее глубокая рана, просто взрослые умеют скрывать последствия подобных душевных травм.

А сейчас было еще хуже. Выть хотелось, но Кирилл не мог, чтобы не сбежались люди, чтобы жутковатая, похожая на врача из концлагеря Милявская не стала делать ему уколы, от которых он провалился бы в дурное забытье. Поэтому он давил в себе этот вой, и тот, не имея выхода, распухал внутри подобно опухоли, затопляя тело клетку за клеткой, пока не занял целиком все естество Кирилла. И лишь потом боль притупилась.