ушли с пляжа и что раненых доставят куда нужно. Благодаря команде лодки путешествие по этому опасному участку воды прошло в атмосфере непринужденной болтовни: «Боже мой, приятель, ты что, эсминец хочешь протаранить?» И «Господи, парень, ты ослеп, что ли, ради всего святого, там антенны танка торчат!» Другой отвечал: «Думаешь, я эти чертовы палки в темноте разгляжу?» Так посреди этих дискуссий мы зигзагами вернулись к госпитальному судну, и нас наконец подняли на борт.

Воздушный налет стал серьезным испытанием для раненых в корабельных палатах: беспомощные, они и двинуться не могли, а корабль, казалось, находился прямо под ураганом зенитного огня. Может, было бы легче, если бы раненые могли хотя бы слышать немецкие самолеты, чтобы разобрать, что происходит. Американские медики, бóльшая часть которых в жизни не бывала под воздушным налетом, спокойно продолжали делать свое дело без всяких вопросов, не проявляя никакого интереса к суматохе, делясь с ранеными уверенностью, словно хлебом.

Если бы на наш корабль этой ночью попал кто-нибудь со стороны – не раненый, не медик, не член экипажа, – он был бы в шоке. Судно выглядело один в один как черная яма Калькутты[46]: ни воздуха, ни нормального освещения. В углах валялись груды разрезанных окровавленных лохмотьев; окурки и кружки из-под кофе усеяли палубы; со шнуров свисали бутылки плазмы, по стенам ползли страшные тени хирургического оборудования для фиксации костей. Часть раненых стонали или звали кого-то во сне, другие, кто не мог заснуть, разговаривали, и голоса их сливались в негромкое гудение. Вот что увидел бы человек со стороны – корабль, несущий груз боли, где все ждут рассвета, надеются, что якорь скоро поднимут, тоскуют по Англии. Это правда, но не вся: корабль, что бы с ним ни случилось, был надежным убежищем. Мы были вместе, и каждый мог рассчитывать на помощь товарища. Мы знали, что весь экипаж, от капитана-британца и до розовощекого лондонского мальчишки на камбузе, выполняет свою работу неустанно и тщательно. Раненые знали, что врачи, медсестры и санитары полностью в их распоряжении и не подведут. И каждый из нас знал, что раненые, по крайней мере наши, – хорошие люди и что их поразительная самоотверженность и самообладание помогут нам со всем справиться.

Утром раненые выглядели гораздо лучше. Нет более хрупкого и чудесного механизма, чем человек, и он явно сконструирован так, чтобы выживать, если есть хотя бы полшанса. Корабль уверенно шел через пролив, и мы чувствовали, как приближается Англия. Потом показалась линия берега, и зелень Англии выглядела иначе, чем каких-то два дня назад: свежее, чище, удивительно безопасной. На пляжах этого побережья не было ничего, кроме прекрасного желтого песка. Воздух Англии разливался по палатам, и раненые, казалось, чувствовали его. Голоса их зазвучали звонче и четче, они назначали друг другу встречи – когда будут в Лондоне в отпуске по ранениям.

Мы снова увидели гигантскую армаду вторжения: корабли ждали в гавани или шли в сторону Франции. Их общая сила – огромная, нацеленная на врага – выглядела скорее явлением природы, чем творением человеческих рук.

Капитан кричал с мостика:

– Посмотрите на это! Боже, только взгляните на это!

На пирсе нас ждали американские санитарные роты, перед отплытием я уже видела этих цветных солдат, работающих на пирсах и у трапов, споро и эффективно. На причале начались пресс-конференции с участием важных персонажей с берега, нашего капитана и главного врача. Уже ветераны, мы шутили, облокотившись на борт, – вот, мол, и вернулись в отдел бумажной работы. Все были счастливы и не скрывали этого.

Старшая медсестра с улыбкой на посеревшем от усталости лице сказала:

– В следующий раз мы сделаем все лучше.

Когда первых раненых выносили с корабля, главный врач, наблюдая за ними, констатировал: «Мы это сделали». Большое дело. Теперь им предстояло пополнить запасы, вычистить корабль, застелить койки свежими одеялами, поспать, сколько получится, а затем вернуться во Францию. Но первое плавание закончилось, и закончилось успешно. Они это сделали.

Карпатские уланы[47]

Июль 1944 года

На этом поле уродился лишь бесчисленный мертвый скот. Животные лежали с задранными вверх ногами, открытые глаза были белесыми и огромными, а в воздухе стоял запах распухших тел. Мы не могли понять, что их убило, потому что слишком быстро мчались по дороге, представлявшей собой сплошной длинный туннель пыли. Если не считать ужасающих мертвых животных, все вокруг выглядело замечательно: Адриатическое море – ровная синяя бирюза, небо – ровный синий фарфор, а впереди раскинулся край Марке[48] с аккуратными зелеными холмами. Майор, как обычно, гнал как сумасшедший. В Италии всегда хватало пыли, но когда за рулем был он, за нами с ревом вздымался гигантский шлейф. Мы ехали вверх по холмам, чтобы до обеда осмотреть фронт.

В деревне, куда мы приехали, размещались бронемашины третьего эскадрона. Они стояли в узких боковых улочках, укрытые ветвями и листьями, каждую фару украшала трофейная немецкая каска, а на радиоантеннах развевались маленькие красно-синие вымпелы «Карпатских улан». Поппи[49], командир этого эскадрона, высунулся из окна дома у дороги и пригласил нас войти. Пехота медленно ползла вперед на грузовиках. У всех пехотинцев были белые от пыли лица, будто они решили устроить странный маскарад, используя в качестве грима муку. Им было жарко, никакого энтузиазма они не проявляли.

Поппи двадцать пять, он выше метра восьмидесяти, у него очень светлые волосы, ярко-голубые глаза и забавный хриплый голос. Я даже не подумала бы, что он поляк; впрочем, к этому времени я перестала гадать, кто из этих ребят похож на поляка, а кто нет. Все поляки непохожи друг на друга, и это одна из самых привлекательных их черт.

Поппи жил в спальне на втором этаже крестьянского дома. Мебель была блестящей, коричневой, современной, будто ее недавно привезли из Гранд-Рапидса, штат Мичиган[50]. Мы сидели на большой кровати и тщетно отмахивались от роя мух, который атаковал любого, кто замирал хоть на секунду. Как обычно, мы изучали карты. Майор хотел выяснить, где сейчас немцы. В данный момент это составляло основную задачу бронетанкового полка; их бронемашины и автомобили разведки поддерживали контакт с немцами, которые отступали организованно, на собственных условиях.

Сейчас немцы засели где-то за разрушенной средневековой башней, нашей самой дальней передовой позицией. Они закрепились на холмах и в тех фермах, которые для этого подходили. Башню обстреливали. Там, где они контролировали дороги, немцы разместили в фермерских домах противотанковые орудия. Бронемашины уланов предназначались для ведения войны в Западной пустыне Египта; для пересеченной местности они не подходили, поэтому приходилось держаться дорог. Немцы выдерживали паузу, а потом расстреливали бронемашины в упор. Похоже на рулетку: либо ты выиграешь, либо сгоришь вместе с машиной (или, если повезет, успеешь вылезти). Так обстояли дела днем, пехота понемногу продвигалась вперед, а наша артиллерия обстреливала немецкие позиции, и ночами немцы обычно отступали на несколько километров дальше на север. Война сейчас выглядела маленькой, совсем не масштабной, хотя и в маленьких войнах гибнут люди.

Майор сказал, что, возможно, поедет дальше, взглянуть на башню. Поппи ответил, что лучше ему не ехать туда на джипе – клубы пыли привлекают внимание немцев, и они начинают обстрелы, из-за чего пехоте, окопавшейся по всему периметру, приходится менять позиции. Если нам надо, можно дойти пешком, но смотреть там не на что. Для прогулки было слишком жарко, поэтому мы отказались от этой идеи. В течение трех недель уланы сражались в авангарде польского корпуса в его стремительном наступлении; они продвинулись на триста километров на север по Адриатическому побережью, и сейчас, спустя всего несколько дней после взятия Анконы, ни у кого не осталось сил. Для нового большого рывка было еще слишком рано, и уланы и немцы только прощупывали друг друга, пока польский корпус готовился к новому наступлению.

Пыльной ревущей бурей мы унеслись прочь из деревни. Майора такая поездка разочаровала.

– Нич-чего, – сказал