он. – Très ennuyeux pour vous. Sie haben nichts gesehen[51].

Смешивать три языка сразу – вполне обычная для нас система общения. Все друг друга прекрасно понимали.

Поскольку война так удачно встала на паузу, стояла прекрасная погода, а Второй эскадрон находился в резерве рядом с нами и ничем особенным не занимался, мы решили пойти искупаться. Возникла небольшая заминка, потому что никто не успел исследовать пляж и подступы к нему на предмет мин; но, как говорили поляки, жить, все время думая о минах, было бы совершенно невыносимо. Поэтому мы перелезли через разрушенный немцами железнодорожный мост, мягко и аккуратно, как балийские танцовщицы, ступили на сломанные деревянные шпалы и осторожно спрыгнули с насыпи, а затем очень быстро пошли по пыльной дороге к берегу. Мы с Эндрю, младшим лейтенантом, командующим бронетанковым взводом, взяли эту благородную разведывательную задачу на себя. Шли мы бок о бок или вплотную друг за другом: в конце концов, если бы подорвался только кто-то один, было бы несправедливо. Здесь не было мин, по крайней мере мы на них не наступили, а только теплое светлое море и пляж с гладкой белой галькой.

Мы плавали, с интересом наблюдая, как справа от нас артиллерия ведет огонь по немцам, а слева британские саперы, вероятно, ликвидируют мины в Анконе, судя по взрывам и черным клубам дыма над портом. Затем мы принялись размышлять, что будем делать в случае, если немцы прорвутся через наши позиции, пока мы плаваем. Было решено, что мудрее всего будет просто продолжить купаться.

Второй эскадрон разбил лагерь на сенокосе в километре от деревни штаба полка, и в тот вечер мы устроили вечеринку. Все сидели за столом между двумя стогами сена; скатерть и посуду одолжили на ближайшей итальянской ферме, мы ели жареную утку (купили у фермеров), помидоры (вероятно, просто где-то сорвали), говядину с солеными огурцами и пили безвкусное молодое вино. Пока мы ужинали, загремела артиллерия; Джо, один из командиров взводов, поспешил к машине связи эскадрона и вернулся с новостью, что бедного старину Поппи вовсю обстреливают немцы. Светил тонкий молодой месяц, небо было багрово-розовым, похолодало. Потом мы услышали стрельбу зенитки и глухие удары бомб, а вскоре открыла огонь уже наша артиллерия, грохот стоял по всей округе. Мы продолжили ужинать и говорить о России.

Все поляки постоянно говорят о России. Солдаты несколько раз в день собираются у машины с радиоприемником и слушают новости; любые новости на польском языке, откуда бы те ни поступали. С болью и тревогой они следят за наступлением русских в Польше. Кажется, здесь, в польском секторе итальянского фронта, люди знают о том, что творится в десяти километрах от них, и о том, что происходит в далекой Польше, – и всё. Мы так и не выяснили, что там с Восьмой армией у Флоренции, как идут дела у французов под Сиеной, прорвались ли американцы к Пизе. Нормандия вообще была другим миром. Но польские события отражались на каждом лице, в каждом взгляде.

Покинув дом, они проделали долгий путь. Бóльшая их часть бежала из Польши через Карпатские горы – поэтому они назвались Карпатскими уланами. Свою страну они не видели почти пять лет. Три с половиной года этот кавалерийский полк, сформированный в Сирии, воевал на Ближнем Востоке и в пустыне Сахара. В Египте они пересели с лошадей на бронемашины и прекрасно сражались при Тобруке и Эль-Аламейне. Почти год они изнемогали на жаре в Ираке, защищая нефтяные поля. В январе прошлого года они вернулись на европейский континент через Италию, и именно польский корпус, в составе которого этот бронетанковый полк сражался в качестве пехотного, в мае взял Кассино. В июне они начали свой великий путь вверх по Адриатике, и вот уже остался позади главный приз, Анкона, – уланы первыми вошли в этот город.

Долго тянется их путь домой, в Польшу, к великим Карпатским горам, и каждый километр пути добыт с великой храбростью. Но теперь они не знают, что их ждет дома. Здесь враг прямо перед ними, они бьют его, и бьют превосходно. Но настоящий страх уланам внушает пришедший на их землю союзник. Поляки не верят, что после войны Россия просто оставит их страну в покое, и боятся, что западные страны принесут их в жертву во имя мира, как случилось в 1938 году с Чехословакией. Важно помнить, что почти все они, независимо от звания, класса или экономического положения, во время этой войны побывали либо в немецких, либо в русских лагерях. Важно помнить, что за пять лет войны никто из них не получал ни весточки от семей, многие из которых все еще томятся в плену: советском или немецком. Важно помнить, что у этих поляков за плечами всего двадцать один год национальной независимости и долгие мучительные воспоминания о правлении чужаков.

Так что мы говорили о России, и я пыталась сказать им, что, конечно, их опасения напрасны, ведь если они правы, мир на земле не наступит. Что, разумеется, в мирное время Россия поведет себя с тем же достоинством, как и сейчас, во время войны. Что весь свет должен почтить доблесть и страдания поляков, обеспечить им право свободно возрождать из руин родную страну и развивать ее. Я пыталась донести до них, что было бы абсурдом, если бы эта война, которая ведется во имя прав человека, закончилась игнорированием прав польского народа. Но я не полячка; я родом из большой свободной страны, и в моих словах звучит оптимизм, присущий тем, кто всегда жил в безопасности. Я вспомнила высокого и вежливого солдата двадцати двух лет, который однажды подвозил меня на джипе, – как он спокойно рассказывал, что его отец умер от голода в немецком концлагере, а от матери и сестры, которые оказались в трудовом лагере в России, ничего не слышно четыре года, брат пропал без вести, а сам он умеет только воевать, потому что стал солдатом с семнадцати лет. Вспоминая этого юношу и других, кого я знала, их страшные истории о лишениях и скитаниях, я думала, что ни у одного американца нет права даже говорить с поляками, ведь мы не имеем никакого представления о таких страданиях.

Но все они были молоды, а человек не может постоянно пребывать в тревоге – даже когда речь о судьбе родины, семьи и о самой надежде на жизнь. Поэтому мы перестали говорить о России и будущем и пошли к ремонтному грузовику, где один солдат играл на скрипке, другой – на аккордеоне. Мы устроились поудобнее на вязанках сена вокруг грузовика, солдаты сгрудились вместе и начали петь. Это прекрасная музыка – она печальна и радостна одновременно и всегда полна воспоминаний. О каждом месте, где солдаты жили и сражались в последние годы, они сочинили песни. Это были песни об Эль-Аламейне и Тобруке, и гимн их полка, и походные марши. Песни о пустыне всегда звучат грустнее прочих. Уланы сыграли танго собственного сочинения, цыганскую музыку, Брамса, а затем милую грустную песню о любви. Кто-то перевел слова: «Розы увядают, Джонни, о, вернись с войны, вернись с войны и поцелуй меня, как ты делал это давно. Вернись с войны, Джонни, и я подарю тебе розу, прекраснее которой нет».

Сияла ясная молодая луна, вокруг нас разливалась музыка, прерываемая лишь шумом артиллерии. Внезапно война стала такой, какой она будет в памяти, а не такой, какой она видится в моменте. На мгновение настоящее обрело признаки прошлого, и можно было легко увидеть эту ночь такой, какой она будет видеться через пять лет – прекрасной и совершенной, и не нужно было пяти лет, чтобы время приукрасило воспоминания. Ничто не имело значения, кроме того, что эти ребята должны навсегда остаться молодыми и смелыми, радостными и красивыми, должны всегда быть живы. Наконец скрипач и аккордеонист устали, и мы пошли домой в белой дорожной пыли. Всю ночь наша артиллерия била в небо так, что, казалось, стены в деревне должны были треснуть и прогнуться под этими непрекращающимися ударами в воздух.

На следующий день мы меняли дислокацию, и так каждый день подряд – очень весело, будто мы цыгане или бродячий цирк. Длинная колонна ползла