Дела у Волка пошли как нельзя лучше. Помимо того что он обладал способностью к гипнозу и сотворению всевозможных мелких чудес разной степени поганости (наподобие отыскания самолично притыренных с бельевой веревки порток доверчивых провинциальных граждан), а также сексуальными возможностями выше средних, он был еще и природным оратором и вообще коноводом, стадо шло за ним, как на веревке, мемекая от религиозного экстаза. План полковника претворялся в жизнь такими темпами, что Лесных только за голову хватался, чтобы невзначай не сдуло фуражку. Это было какое-то всеобщее помешательство. К Волкову шли, ехали, а иногда даже летели всевозможные хромые, увечные, убогие и просто изверившиеся. Полковнику навсегда запомнился случай, когда из Владивостока прилетела молодая дама, страдавшая бесплодием. Она провела в Крапивино месяц и улетела обратно счастливая: тест на беременность дал положительный результат. То, что супруг ее все это время просидел в столице Приморского края, даму, похоже, ничуть не смущало.

Кроме того, церковь Вселенской Любви была именно тем, что всю жизнь искали сотни тысяч вконец озлобившихся в борьбе за выживание людей. Христианство объявило гнев одним из семи смертных грехов, закрыв тем самым все пути к вечному блаженству огромной армии стерв и стервецов, представлявших собой, как ни крути, если не наиболее созидательную, то, во всяком случае, наиболее заметную в своих внешних проявлениях часть человечества.

Процесс оболванивания шел даже быстрее, чем ожидали Лесных и его ставленник, создавалось впечатление, что народ только и ждал самозванца, который возьмет его за нос и поведет вокруг нужника к светлому будущему. Все были довольны: народ, полковник Лесных, даже герр Шнитке был доволен.

Слухи о чудотворце из Крапивино проникли даже в западную печать, а уж сам чудотворец вообще себя не помнил от счастья и даже немножечко загордился. Бабы по-прежнему батальонами падали перед ним навзничь, мужики как-то незаметно перестали против этого возражать, а некоторые даже сами приводили своих жен полечиться от бесплодия или холодности, а то и просто так, чтобы отстала и не пилила, когда человек приходит домой на бровях и не способен не то что поиметь супругу, но даже и оказать сопротивление тому, кто пожелал бы поиметь его. Деньги текли рекой, нужда в финансовой поддержке герра Шнитке отпала начисто, хотя никто, конечно же, не потрудился поставить щедрого герра в известность об этом обстоятельстве, так что оба концессионера просто купались в денежном водопаде. Уже вот-вот должен был наступить момент для введения в действие второй части грандиозного плана: несколько замаскированных под несчастные случаи террористических актов должны были обезглавить областную администрацию и спровоцировать внеочередные выборы, которые с запрограммированной неизбежностью закончились бы победой Игоря Леонидовича Лесных, но тут вмешался пьяный истопник, каким-то образом снюхавшийся с писакой. Волков прореагировал, пожалуй, чересчур резко, – и все было в единый миг поставлено под угрозу.

Теперь, когда угроза почти миновала, он мог с чистым сердцем признать, что она была. Да, он поторопился и, может быть, даже возомнил себя неуязвимым. Да, он совершил ошибку и чуть не погубил себя и вообще все на свете, но кто не рискует, тот не выигрывает. Теперь, когда ошибка была исправлена, можно было и пофилософствовать на разные темы. Возьмем, к примеру, такой вопрос: а что было бы, проглоти он ту статейку молча? Возможно, как утверждал полковник, все забылось бы через две недели… Ну а что, если нет? Этот Шилов нипочем не успокоился бы, Рукавишников продолжал бы нюхать по углам…

Нет, такой расклад его не устраивал. Волк привык решать все вопросы быстро, раз и навсегда. Если журналисту Шилову было невмочь спокойно жить и работать в городе-герое Москве, то пусть-ка полежит мертвый под угольной кучей, покормит червей – хоть кому-то будет от него польза… И если тому попу не сиделось спокойно в своей отреставрированной церкви в компании пронафталиненных старух, пусть развлечется с дохлой свиньей на свалке. Большего этот старый алконавт в засаленной рясе просто не заслужил.

…Сигарета давным-давно догорела и погасла.

Кайф постепенно выветрился. Волк обнаружил, что сидит голышом в кресле с обслюнявленным окурком в зубах и с закрытыми глазами. Он выплюнул окурок на ковер, вытер губы тыльной стороной ладони и встал. «Что-то мне снилось, – подумал он рассеянно. – Что-то интересное и запутанное, совсем как наяву.»

В ванной все еще с плеском лилась вода и раздавались короткие взвизги и звучные шлепки по мокрому телу. Он представил, как они там брызгаются втроем и почувствовал, что ему просто необходимо принять душ сию же минуту. Должен же кто-то, в конце концов, потереть ему спинку…

Он распахнул дверь ванной комнаты – в его доме не принято было запираться, по крайней мере от него, – и шагнул во влажное тепло. Под руку сразу попало скользкое намыленное тело, он поймал его и рывком притянул к себе. Упругая податливая плоть, пропитанные теплой водой волосы, твердые горошины сосков, узкие бедра и мягкие губы – Светка-Светланка, прелесть моя, повернись к лесу передом, а ко мне задом.., вот так, моя прелесть.., не больно? Конечно, не больно, тебе ли привыкать…

Нет, не надо стесняться, продолжайте, если нравится. Когда закончите, займетесь мной, а я пока просто посмотрю…

Когда он, одетый в мохнатый банный халат, с аккуратно зачесанными назад мокрыми волосами, чисто выбритый и почти пришедший в себя, уселся наконец за стол, была уже почти половина второго.

Завтрак был обильным, после продолжительного сна и хорошего секса он мог в один присест умять быка. Женщины ели отдельно. Он не любил разговоров во время еды и, кроме того, не хотел, чтобы кто-то видел, что, как и в каких количествах он пьет, потому что к этому зрелищу следовало сначала привыкнуть, и он это знал.

В дверь коротко, по-хозяйски стукнули, и не успел он вопросительно задрать причудливо изломанные, словно перебитые, брови, как дверь распахнулась, и в комнату вошел старый знакомый. Волков поморщился: визиты этого человека всегда означали либо неприятность, либо срочную необходимость немедленно, сию минуту, начинать что-то делать: придумывать проповедь на заданную тему, или куда-нибудь ехать, или опять перевозить с места на место оружие – так или иначе, это всегда был ненужный, по мнению Волка, напряг, и потому он искренне не любил майора Колышева, так, как ребенок не любит строгую воспитательницу в детском саду. Кроме того, Колышев сильно раздражал его тем, что от природы был чрезвычайно устойчив к гипнотическому воздействию. Иногда Волкову казалось, что Лесных приставил к нему Колышева именно по этой причине. Сам Колышев этого, похоже, не знал, он был дурак дураком и боялся Волкова до икоты, хотя и пытался это скрывать. Впрочем, Волков тоже боялся Колышева. Глядя на то, как холодно поблескивают линзы его очков из-под своеобычной, не снимавшейся даже в помещении кепки, поневоле подмечая время от времени прорывавшуюся в его движениях свободную, немного ленивую грацию крупного хищника, украдкой рассматривая его сильно выдающийся вперед подбородок и большие, истинно мужские, белые и крепкие ладони с длинными сильными пальцами, Волков ощущал волнами исходившую от майора угрозу. Если однажды Лесных решит, что пора пускать Волка в расход, он пришлет Колышева – в этом Волков не сомневался. Эта холодная задница не поддается гипнозу и ненавидит его, ненавидит и боится, и еще сильнее ненавидит из-за этого страха, поэтому выстрелит, не колеблясь ни секунды, благо с пушкой не расстается.