– Слава богу, вы все здесь! Я очень рад: у меня хорошие новости. Я ухожу… Ухожу отсюда на свободу, парни. Кто хочет пойти со мной – тому пора в дорогу. Сейчас или никогда.

Никто не проронил ни звука. Пустая консервная банка, выброшенная в канаву, мечтает стать музыкальным инструментом и надеется, что кто-нибудь пнет ее ногой. Вот какое наступило молчание.

Боб страшно разъярился, не встретив в своих товарищах ни малейшего энтузиазма. Правда, он и сам не совсем ясно представлял, зачем предлагает им эту возможность, ведь Боб так и не стал одним из них. Но в нем зародилась какая-то неведомая сила, некое чувство близости к этим горемыкам. Бессильный в своем гневе, Боб резко выдернул шнур из розетки и сунул радиоприемник под мышку. Больные смотрели на него, не веря своим глазам. Они определенно не понимали, чего этот человек от них добивается.

– Вы что, совсем охренели? Собираетесь провести взаперти остаток ваших жизней? Вы не хотите выйти из этого ада, не хотите дышать? Анатоль, подойди сюда. Ты намерен сидеть здесь, пока от Аляски не останется только куча песка? А ты, Галилео? Тебе ведь лучше меня известно, что все движение там, снаружи… Здесь мы парализованы, мы живем вне времени… Все это мертво! Разве вы не замечаете? Разве вам не ясно? Джо! Джо… Я знаю, ты точно меня не предашь. Ты ведь пойдешь со мной, правда?

Джо так задумался, что даже покраснел.

– Спасибо, братец, но у меня еще мною работы в саду. Сам понимаешь, нужно искать телефоны.

Боксер сконфуженно усмехнулся, давая понять, что его последняя фраза была излишней. Потом отошел в угол и снова занялся рисунками в своей тетрадке. Он всегда рисовал телефоны, неумело выводя линии, как ребенок, оставшийся без родителей.

– Ну вспомните хотя бы про тоннель! Зачем вы помогали мне рыть тоннель?

Только теперь Бобу стало ясно, что тоннель был для этих людей просто любопытной новинкой, развлечением в монотонном ходе жизни, необычным способом провести время, а о побеге они даже и не задумывались. За пределами этого здания у них не имелось ни цели, ни желаний, к которым стоило стремиться. Говорить с ними было бесполезно. Они ничего не понимали. Совершенно ничего. А возможно, это он сам ничего не понимал. Возможно, в конце концов, Боб потратил больше нежности – больше, чем ему качалось вначале, – на это пристанище, по эту сторону, на этих людей. Курсив здесь проставлен всезнающим повествователем: буквы накренились, поскольку эти люди ходят скрючившись, нахохлившись, поднимают отвороты своих плащей, перегибаются пополам и прячут руки в карманах, потому что считают, что таким образом можно частично исчезнуть из мира.

Очень просто начертить мелком линию на улице и разделить этой чертой весь мир надвое – или, например, обвести мелком весь город, вместо того чтобы рисовать черту, как будто город – это труп (думай тело, Боб, думай удерживать), лежащий на тротуаре. Боб Иереги чувствовал себя способным поделить город напополам с мелком в руках, но не мог рассмотреть, кто из его обитателей остался по ту, а кто по эту сторону. Он решился на последнюю попытку, уже почти безнадежную.

Боб старался, чтобы голос его звучал решительно и неумолимо:

– Я уношу приемник с собой. Всем ясно? Больше никаких передач, если не пойдете со мной. Для меня это не имеет особенного значения, но вы останетесь без радио.

Он попытался, как бы то ни было, он попытался!

– Видите, что я делаю? Я его забираю. Совсем забираю. Радио для вас закончилось навсегда. Слышали?

Все обитатели Аляски по-прежнему стояли по одну сторону меловой черты. Как и всегда бывало, Анатоль принял на себя роль выразителя общих интересов:

– Мы считаем правильным, что ты забираешь радио, Боб. Я лично берусь упаковать его для тебя в оберточную бумагу, – эти слова Анатоль произнес напыщенно, с чувством, – чтобы у тебя сохранилось о нас воспоминание.

И так и сделал: завернул громоздкий аппарат в серую бумагу и накрепко перевязал шнуром. Бобу пришлось покидать зал бегом, зажав под мышкой огромный сверток. Ему едва удалось справиться с безотчетным желанием обнять всех и каждого из собравшихся в зале.

Боб волочил тело Норы в мешке для грязного белья. Добравшись до стены, он по-кошачьи вскарабкался на ворота, которые были для него выходом во внешний мир, и прополз под перекладиной, преграждавшей дорогу грузовикам. Затем он перетянул через ворота и мешок для грязного белья. Но перед самым уходом Боб не смог устоять перед зрелищем бутылки виски «Кастро скотч» на полу в комнатке охранника и, прихватив емкость, быстро спрятал ее в карман плаща. Если учесть, что поклажу его составляли тело Норы в одной руке и громадный деревянный корпус радиоприемника в другой, это был явный перевес. Боб едва мог передвигаться. Он задумался, не выбросить ли ему радио, но чтобы у тебя сохранилось о нас воспоминание– эти слова эхом отдавались в его голове. Боб тащился со своей поклажей вдоль стены, когда неожиданно натолкнулся на черный «шевроле», припаркованный возле группы мраморных статуй. И тут на него снизошло озарение. Боб надавил на замок багажника, и крышка мягко подалась наверх. Эврика! Везение его не покидало. Боб тотчас же, чтобы не передумать, загрузил тело Норы в багажник незнакомой машины и продолжил путь. Возможно, ему повезет спихнуть покойника на кого-то другого.

Когда Боб рукавом плаща вытирал пот и его ладонь прикоснулась ко лбу, ему показалось, что кожа его стала жесткой, точно рыбья чешуя. Но теперь он путешествовал радостно, почти налегке: сверток с радио он нес под мышкой, а бутылку виски – в другой руке. Боб зубами вытащил пробку из горлышка и хорошенько приложился. Это как собака, только в бутылке. Друг, которому не нужно даже поводка, чтобы быть рядом.

Боб задумался, продолжится ли его везение за стенами Аляски. На нем был замшевый плащ и черная шляпа, в кармане рубашки он нащупал сигаретную пачку. Способ не хуже других, чтобы удостовериться, что сердце продолжает биться. Под мышкой – большой пакет в оберточной бумаге, чтобы у тебя сохранилось о нас воспоминание, чтобы у тебя сохранилось о нас воспоминание, удерживать тело, чтобы у тебя сохранилось о нас воспоминание. Всегда думай так, Боб: «тело». Повторяй: «тело». Эти проклятые сумасшедшие закидали камнями его сердце – закидали камнями мое сердце, подумалось Бобу, – и вот, снова сразившись с пробкой от «Кастро скотч», он еще раз ощутил на своей гортани сладкий кинжал алкоголя, тем временем легко спускаясь с холма, все дальше уходя от лечебницы. На полпути Боб ненадолго остановился, чтобы перевести дух: отсюда открывался вид на все городские предместья. А еще он видел центральную часть города и собор. Именно туда он и собирался отправиться.

Боб попытался переменить ход своих мыслей, сосредоточить все внимание на какой-нибудь мелочи, на чем угодно, на первом попавшемся слове с вывески, на первой фразе, которая промелькнет у него в голове, например: блюз Седара – это блюз, который нравится мне больше всего в этом песьем, загнанном в бутылку мире, или так: я люблю блюз Седара Уолтона, хотя его барабанщик ужасен, хотя его барабанщику, чтобы держать ритм, требуется метроном. «Сутки назад эти легкие еще дышали». Вранье, плакат висит здесь уже больше недели. Рекламный слоган на стене и звук клаксона – сдержанный, выверенный по ритму, да, вот это зашибись; ему подумалось, например, о том, что большинство людей заражено Синдромом Пустой Минуты: люди не умеют просто помолчать и панически боятся, что долгая пауза обернется чем-нибудь окончательным и непоправимым, и поэтому в конце концов заполняют молчание полной чушью. Молчание – это жгут от рогатки, который все больше растягивается, и чем больше он растягивается, тем сложнее будет потом что-нибудь произнести, чтобы сказанное не прозвучало абсурдно или несообразно. Но наши руки ощущают необходимость отпустить натянутую резинку, и вот она уже болтается в воздухе, и гениальная реплика, которую вы слишком долго продумывали, натягивали, лишается всей своей гениальности именно из-за того, что вы над ней чересчур много размышляли, и ваш выстрел неизбежно приходится в молоко. Боб спрашивал себя, не случится ли такого с его музыкой, теперь, когда он так долго не играл.