Небо снова затягивалось беспросветными тучами.

Боб остался без шляпы, и голова его ужасно замерзла. Ему показалось, он слышит, как лед плавится в катакомбах его висков. В конце концов он решился зайти в «Белуну». Все официанты были новые, и Боба никто не узнал. Обстановка тоже немного переменилась: на одной из стен висел портрет Джона Колтрейна, переснятый с обложки какой-то пластинки. Музыкант держал в руках саксофон, и его левая кисть была прикована к инструменту наручниками. Для Боба эта фотография означала только одно – рабство, она лишь укрепила его в мысли о необходимости побега. И все же, когда пластинка заканчивается, иголка возвращается на прежнее место.

Убежать от сумасшествия – вот что стояло на кону. Боб заказал пиво, не отрывая глаз от парней, игравших в бильярд в глубине зала. Он с трудом удержался от искушения пересчитать мраморные шары, катавшиеся по сукну. Если сведения о Пикерасе верны, то двух должно не хватать. Выпивку Бобу принес напомаженный хамелеон с четырьмя хирургическими швами на лбу. Среди сидящих за соседними столиками Боб насчитал шестерых волков и одного кота-туберкулезника. Все они кашляли в свое пиво, получалось нечто вроде хора. Определенно, кот выглядел неважно. Как будто долго просидел взаперти в сумке. Или, быть может, под крышкой рояля.

Три гиены и крот, сидевшие на табуретах у стойки бара, без умолку над чем-то хохотали. Пара астматичных форелей с гнусавыми голосами устроилась у дверей дожидаться, пока что-нибудь произойдет. Прочие завсегдатаи заведения были суматранскими орангутангами. Боб вычитал в каком-то журнале, что суматранские орангутанги представляют собой промежуточное звено между обезьяной и человеком, что они умеют говорить, но никогда этого не делают, поскольку боятся, что, как только их способности обнаружатся, люди положат конец их вольготному житью и заставят трудиться. Город – это всего-навсего зоопарк с дрожащими стеклами. Бобу стало не по себе, он принялся вертеть в руках свою бутылку с пивом и вдруг обнаружил на этикетке красивую белую лошадку, отчего еще больше разнервничался.

Боб сделал глубокий вдох и перевел беспокойный взгляд на улицу: он старался сосредоточиться на мире по ту сторону стекла, чтобы хоть немного прийти в себя после кошмарного зрелища. В наступающих сумерках антенны на крышах представились ему острыми, как иглы. Вязальные спицы или стрелки часов, электрические рапиры, вонзившиеся в крыши, шпаги, согнуть которые ветер не имеет сил. Под этими крышами, под этими антеннами горожане в этот час наслаждались общедоступным супчиком из пакетов «Гальо Блай». И только эти иглы пытались вразумить жителей города, стремились посредством электрошока вернуть им ясность и живость ума. Вот какие размышления клубились в голове Боба, пока он созерцал перегруженные антеннами крыши, которые на самом деле были только подкожными иглами, преображавшими одну боль в другую. Просто непонятно, как это город все еще не восстал против такой немилосердной акупунктуры.

И тогда в «Белуну» ворвался петух без гребня, в ботинках сорок четвертого размера и, задыхаясь, разразился бессвязными воплями:

– Кто-то поджег собор! Собор горит!

«Для всякого дела найдутся люди», – подумал Боб Иереги, почесывая морщинистый лоб и допивая последний глоток пива.

Совсем рядом с «Белуной», на вокзале, апокалипсический свет фонарей падает на деревянные шпалы, параллельные ряды которых уходят в бесконечность. Издали булыжники между рельсами выглядят как панцири, покинутые черепахами. Звучит пронзительная жалоба товарного саксофона. Неплохо сыграно. Все мертвые и пропавшие без вести мечтают о том, чтобы ехать в поезде, находиться в движении, eppur, si muove, умереть на постели, танцевать, не останавливаться.

Поезд, слепой ко всем встречным станциям, немилосердно несется сквозь город, рассекая темноту кинжалами ярких огней.

В эту ночь Чарли играет как никогда.

Мальчишка-слуга спрятался под фортепьяно.

(Этот мальчишка всегда знает свое место, отлично знает…)

И миссис Смитерс сегодня не до сна,

О нет, сегодня она не сомкнет глаз,

Ведь контрабас повторяет раз за разом:

Сколько поездов за окном, сколько бессонниц впереди…

Я скажу тебе, что такое джаз:

Словарь, вечно открытый на слове «виски»,

Две женщины,

Которые трахаются на рояле,

Подглядывающий старик,

Который с лукавым непониманием спрашивает:

А где же мой наконечник?

Вертикальный взгляд стремительно поднимается

От ступней твоих ног к голове,

Взгляд, обладающий скоростью поезда-экспресса,

Пересекающий твое тело прежде, чем ты это заметишь,

Ты идешь по полу сплошь из электрических глаз,

Ты идешь на высоте двадцати сантиметров от пола,

Сплошь состоящего из электрических глаз,

Ты чувствуешь, что в твоей голове устроили конные бега,

А под твоими ногами проходит подземка на Бруклин,

Конечная остановка – Rockaway-Parkway…

Поставить немного и выиграть немного или потерять сразу все,

Ждать возле телефона с таким черным корпусом,

Что чернее даже похоронного катафалка

Конторы ^Счастливый Углежог».

(Ждать твоего звонка, ты же понимаешь.)

Весь пол – в электрических глазах.

Клац-бум, с седьмого этажа упало фортепьяно,

И прямо на цветы миссис Смитерс,

Oh, Mrs. Smithers' flowers, Mrs. Smithers' poor flowers…

Ну да, и мы бы тоже посмеялись,

Потягивая ананасовый сок, мы тоже —

Если бы не знали,

Что миссис Смитерс

На дух не переносила цветы,

Охотно посмеялись бы, если бы не знали,

Что у миссис Смитерс не было цветов

И что у миссис Смитерс, которая покоится теперь под фортепьяно,

Был всего один цветок, да и тот —

На соломенной шляпке, в которой она всегда щеголяла,

Поскольку покойная миссис Смитерс была высокомерною кокеткой…

Oh, Mrs. Smithers' flowers, Mrs. Smithers' poor flowers…