что современная война — это уже не средство политики, а ее отрицание, так как бессилие политики порождает войну. Под бессилием здесь понимается не безвластие, а неспособность элиты использовать власть как политическое средство. Учитывая, что политику Х. Хофмайстер ограничивал возможностями слова, правомерно рассматривать войну как насилие, пришедшее на смену словесным аргументам.[284] В силу этого и саму современность можно рассматривать как сдвиг в социокультурных особенностях вооруженных конфликтов.

Одной из характерных черт постнеклассической войны является отсутствие жестко необходимой связи войны и вооруженного противоборства. Российский исследователь современных войн доктор философских наук И. С. Даниленко отмечал, что на нынешнем этапе своего развития война может вестись и без вооруженной борьбы.[285] Доктор философских наук, контр-адмирал В. П. Гулин утверждает, что на смену кровавым войнам идут «бескровные», «неболевые», «цивилизованные» войны, в которых цели достигаются не посредством прямого вооруженного вмешательства, а путем применения иных форм насилия (экономических, дипломатических, информационных, психологических и др.).[286] Таким образом, кардинально изменяется военная стратегия: преобладание непрямых действий, связанных с политическим, экономическим и морально-психологическим влиянием на противника, способами его дезинформации и подрыва изнутри. В определенной степени это созвучно мысли древнекитайского полководца Сунь-Цзы, выделившего три основные формы войны: 1) идеальная ведется по принципу «покорить войско противника без боя» и является вершиной военного искусства; 2) менее выгодная: разрушение отношений противника с его союзниками, ослабление его невоенными средствами для того, чтобы он предпочел уступки вооруженной борьбе; 3) наихудшая, тяжелая и рискованная: применение вооруженной силы; однако победа не гарантирована, а риск ущерба высок. «…Сто раз сразиться и сто раз победить — это не лучшее из лучшего; лучшее из лучшего — покорить чужую армию, не сражаясь. Поэтому самая лучшая война — разбить замыслы противника; на следующем месте — разбить его союзы; на следующем месте — разбить его войска. Самое худшее — осаждать крепости».[287]

Стратегия непрямых действий, выступавшая в прошлом как бы на «вторых ролях», поскольку доминирующей была «стратегия силы», заключающаяся в достижении разгрома противника путем создания численного превосходства в силах и средствах, теперь выдвигается на первый план. Английский историк и военный теоретик Б. Лиддел Гарт справедливо отметил в своей работе «Стратегия непрямых действий», что «доведя разрушительность до крайности „самоубийства“, атомное оружие стимулирует и ускоряет возвращение к использованию непрямых действий, являющихся сущностью стратегии, так как в этом случае война ведется разумно в отличие от грубого применения силы».[288] Действительно, сегодня можно располагать многомиллионной армией, количественным перевесом вооружения и военной техники и быть неэффективным. В качестве примера приведем войну в Персидском заливе 2003 г., в которой Ирак, несмотря на количественное превосходство в технике над силами коалиции, тем не менее потерпел поражение, во многом из-за того, что был не готов к новым формам и способам ведения войны.

Обратимся теперь к вопросу о причинах трансформации войны. В качестве первой причины целесообразно отметить гибридизацию социальных порядков и практик, что коренным образом сказывается на современных войнах. Авторы книги «Насилие и социальные порядки. Концептуальные рамки для интерпретации письменной истории человечества» Д. Норт, Д. Уоллис, Б. Вайнгаст[289] в центр общественного устройства ставят проблему насилия и выделяют два типа социального порядка на основе принципа «забрать или создать, принудить или произвести», т. е. на основе организации контроля над насилием:

1) исторически первый — естественное государство, или ограниченный доступ, предполагает концентрацию ресурсов насилия и богатства вооруженными элитами, стремящимися к максимальной эксклюзивности при создании организаций в защиту своих интересов. Естественное государство развивается, формируя и совершенствуя изощренную систему предоставления рент;

2) второй — это тип социального порядка открытого доступа, который возникает с началом эпохи модерна и допускает все большее число акторов к участию во власти. Переход от традиционного общества к модерному сопровождается утратой безальтернативных мирорепрезентаций. что вызывает не только конкуренцию идеологий как сценариев будущего, но и разрушает легитимные режимы контроля над насилием. В итоге ренты и различного типа возможности уже не раздаются, а завоевываются в конкурентной борьбе. Поэтому политико-экономические порядки, описанные Д. Нортом, Д. Уоллисом и Б. Вайнгастом, требуют соответствующих дискурсов легитимации. Идеология господствующей группы оправдывает определенный режим участия в контроле над насилием и доступе к богатству как предпочтительный.

Считаем правомерным утверждать, что проблемы возникают тогда, когда государство, вставая на путь модернизации, стремится реализовать принципы порядка открытого доступа, оставаясь, по сути, обществом с ограниченным доступом. Как результат, происходит «наложение» этих двух порядков друг на друга, что, например, иллюстрируется в современных военных конфликтах, порожденных бархатными революциями, а также в деятельности террористических организаций. Пространство свободной конкурентной борьбы не формируется, однако и ренты уже не распределяются в обмен на лояльность и подконтрольность. Ренты теперь завоевываются по принципу «кто взял, тот и прав». В такой ситуации акторы, насильственно завладевшие рентами, рассматривают себя как новых субъектов господства, от которых зависит как выбор сценария будущего, так и то, как будут и между кем распределяться эксклюзивные возможности, другими словами, как будет и будет ли контролироваться и ограничиваться насилие. С нашей точки зрения, в настоящее время, в начале двадцать первого столетия, наблюдается гибридизация социального порядка, а именно наложение структуры ограниченного доступа на структуру открытого доступа, что приводит к невозможности консолидировать контроль над вооруженными силами и технологиями разрушения и насилия, а значит, предотвратить саморазрушение и деградацию такого порядка. Поэтому гибридные войны становятся лучшим способом осуществления захвата рент в ситуации исчезновения свободной политической и экономической конкуренции.

Вторая причина — это переход к многополярному миру, в котором, во-первых, появляются новые игроки — транснациональные корпорации, а национальные государства постепенно утрачивают монополию на насилие; во-вторых, практически разрушается система сдержек и противовесов, т. е. современная международная политика, элиминируя прежние правила игры, еще не выработала новых, что чревато новыми рисками и угрозами; в-третьих, мир перестал быть конвенциональным, а значит, стал в большей степени непрогнозируемым и выходящим из-под контроля. Трансформация войны — это в первую очередь социальная трансформация. Опираясь на концепцию белорусского теоретика В. Н. Фурсa,[290] можно конкретизировать переживаемую сегодня трансформацию как «завершение организованного модерна» и становление общества постмодерна. Для общества «организованного модерна» была характерна конвенционализация во всех сферах его жизнедеятельности. Вместе с тем конвенционализация являлась также средством уменьшения общественной неопределенности. Таким образом, до начала 80-х гг. ХХ в. социальный мир был в большей степени управляемым; тотaлизация социального надзора вела к исчезновению непрозрачных социальных пространств, а стандартизация поведения обеспечивала укрепление социальной стабильности и выступала основой солидарности. В силу этого войны обществ «организованного модерна»