Я снова вслушалась в стелющийся над водой чуть слышный колокольный звон. Я облизала пальцы и смяла фольгу в маленький комок.

— Как ты думаешь, а кролик может быть Богом?

— Лично я не знаю ни одной причины, по которой кролик не мог бы быть Богом.

Снова декабрь. Мой день рождения. А еще это день, в который убили Джона Леннона. Какой-то человек подошел к нему и застрелил прямо у подъезда его дома в Нью-Йорке; рядом была его жена. Просто взял и застрелил. Я не могу этого понять; и еще долго не смогу.

— Лучшие умирают молодыми, — говорит мне по телефону Дженни Пенни.

— Почему? — спрашиваю я.

Но она притворяется, что не слышит меня из-за каких-то неполадок на линии. Она всегда так делает, когда не знает ответа.

В этот день я рано ложусь спать; я безутешна. Я даже отказываюсь задувать свечки на торте.

— В мире сегодня уже погасла одна свеча, — говорю я.

Подарки остаются нераспечатанными до следующего дня. Сегодня мне просто нечего праздновать.

Я ждала его на маленькой железнодорожной станции, смотрела вниз с моста и любовалась простой симметрией рельсов, бегущих налево в Лондон и направо в Пензанс. Я пришла слишком рано. Я всегда приходила слишком рано в надежде, что поезд нарушит расписание и тоже придет раньше времени, но только такого никогда не случалось. Утренний воздух был серым и промозглым. Я подула на руки, вместе с дыханием изо рта вырвался пар. Холод быстро пробрался в ботинки и теперь устраивался между пальцами. Скоро они побелеют, и только горячая ванна вернет их к жизни.

Я не видела его целых три месяца; его отняли у меня, заперли в незнакомой школе, окружили лабиринтом узких лондонских улиц, а мне осталась только пластиковая папка с его письмами, на которой большими печатными буквами было написано: «ЧАСТНАЯ ПЕРЕПИСКА». Он писал, что особенно хорошо успевает по экономике и по творческим дисциплинам, что поет в хоре, и опять начал играть в регби, и совсем успокоился, и чувствует себя счастливым. Я сначала решила, что «регби» — это кодовое обозначение нового любовного увлечения, но оказалось, это не так; он просто снова начал играть в регби. Любовь, похоже, совсем затерялась в глубинах памяти.

На этой станции не было ничего: ни кафе, ни зала ожидания, только навес над платформой, от которого иногда был толк, а иногда не было, смотря по тому, откуда дул ветер.

Я была слишком взволнована, чтобы ждать в машине и слушать любимую алановскую кассету с Клиффом Ричардом; я и так знала ее наизусть, с начала до конца и наоборот, причем уверена, если запустить ее наоборот, она звучала бы много лучше. Алану нравился Клифф Ричард, но любил он Барри Манилоу. Он слушал Манилоу в тюрьме, и его песни, по словам Алана, внушали надежду. «Даже, Копакабана»? — спрашивала я. «Особенно „Копакабана“», — отвечал он.

Алан работал у нас шофером уже год и возил наших гостей с долготерпением святого. До этого он долго не мог найти никакой работы, но он честно рассказал обо всем моему отцу, а тот как раз был человеком, верящим в то, что каждый имеет право на второй шанс. Он взял Алана на полную зарплату с единственным условием, чтобы тот был готов к работе днем и ночью. Алан на это условие согласился, и вместе с постоянным заработком к нему вернулось уважение общества, а вместе с уважением — жена и ребенок, и постепенно история о его тюремном прошлом стала казаться выдумкой, и скоро уже никто не помнил, было это на самом деле или нет.

Красно-белый сигнальный флажок вдруг поднялся. Сначала я, как всегда, увидела дым, потом показался и сам черный поезд, мчащийся по рельсам, как разогнавшийся бык. Подо мной прокатились вагон первого класса, потом буфет, потом багажный вагон, еще два, еще один, и наконец состав замедлил ход, а я стала репетировать первые слова, которые скажу ему. Едва поезд остановился, распахнулась дверь вагона, и я увидела его руку. Сначала он сбросил свой кожаный саквояж (наверное, в его школе такие были в большой моде), а потом спрыгнул на платформу сам. На нем были темные очки и колпак Санта-Клауса.

— Джо! — заорала я и бросилась к концу моста, а он уже летел по ступенькам мне навстречу.

— Стой там! — крикнул он, борясь с ветром и собственным телом, онемевшим после трехчасового сидения в поезде.

Я почувствовала, как меня поднимают прямо в серое утреннее небо, а потом уткнулась лицом в его драповую грудь. От него пахло лосьоном после бритья. Черт! И я купила ему в подарок лосьон после бритья.

— Привет, — сказал он. — Отлично выглядишь.

— Я так соскучилась, — сказала я, и моя первая слеза упала на его темные очки.

Каждый раз, когда приезжал брат, Алан вез нас домой самой длинной и живописной дорогой. Это давало нам возможность посплетничать о родителях, а брат мог поздороваться с полями, зелеными изгородями и морскими видами, которые еще совсем недавно были частью его жизни. Время от времени я ловила в зеркале заднего вида изумленный взгляд Алана, невольно выслушивающего информацию, которую в нормальных семьях обсуждали бы только за плотно закрытыми дверями.

— Нэнси целовалась с мамой, — сообщила я Джо.

Алан вытаращил глаза.

— Когда? — поразился брат.

— Месяц назад. Когда рассталась с Анной.

Алан задел колесами обочину.

— Она это здорово переживала, — сказал брат.

— Ужасно, — согласилась я.

— Там еще газеты добавили, и все такое.

— Правда? Я не знала. Ну, в общем, Нэнси плакала во дворике, а мама обнимала ее за течи, а потом Нэнси посмотрела на нее, притянула к себе и поцеловала, прямо в рот.

Алан дергал рычаг и никак не мог найти третью скорость.

— Да ты что! — ахнул Джо.

— Точно! — От волнения у меня сбилось дыхание. — И они не шевелились. Долго-долго. И мама не шевелилась.

— Да ты что!

— А потом они наконец расцепились и засмеялись.

— Да ты что!

— А потом мама сказала: «Упс», и они опять засмеялись.

Алан притормозил.

— И знаешь что? — продолжала я.

— Что?

— Я рассказала папе.

— Да ты что! — вмешался Алан, забыв про дорогу.

— Правда, — покивала я ему.

— И что он сказал? — спросил Джо.

— Тоже засмеялся и сказал: «Наконец-то! Давно было пора сделать это и забыть».

— Невероятно, — прошептал Джо, а Алан сбил правое зеркало, когда въезжал в ворота.

Брат оглядывал свою комнату, видимо опасаясь, что за время его отсутствия мы в ней что-то изменили. Но всё было на месте и точно таким же, как он оставил; комната словно замерла в тот самый момент, когда, схватив сумку, он выскочил из нее, чтобы успеть на поезд. Дезодорант, уже высохший, так и остался открытым, а у кровати валялась газета с датой трех месячной давности.